к послушному ответу на моральную команду? Какое общество сильнее: то, где люди действуют, руководствуясь здравым смыслом, или то, в котором они действуют так, как полагается?
Задают ли вопросы более молодые религии? Где вопросы протестантизма, одной из новых и наименее обрядовых религий? Не начинает ли кантата, вокальное произведение, исполняемое хором, протестантскую службу вопросом в еврейском стиле? И не полны ли вопросов ошеломляюще прекрасные кантаты Баха на слова немецкого лютеранского поэта и богослова Эрдмана Ноймайстера? Не стоит ли в самом начале Кантаты № 8 один из самых больших вопросов: «Liebster Gott, wann werd ich sterben?» – «Боже мой, когда же я умру?»
Вопрос восьмой
Где?
Где находится Персия и почему она так больше не называется? Что лучше иллюстрирует отсутствие понимания Ирана Западом, чем тот факт, что мало кто на Западе знаком с единственной важной книгой иранской литературы, «Шахнаме»? Почему эта книга, мощная эпическая поэма о доисламских королях Персии, которую поэт X века Абдулькасым Фирдоуси писал большую часть своей жизни, начинается вопросом? «Что сказывает нам дикхан-сказитель / О том, кто первым молвил: «Я властитель»?»[8] Начинается ли он вопросом потому, что его ответ – о первом царе известно очень мало? Как лучше начать 900-страничную эпическую поэму? Может ли утверждение открыть труд такого масштаба? Какое утверждение справится с подобной задачей? Не является ли вопрос единственным честным способом приняться за историю, которая началась в незапамятные мифические времена? Если мы готовы признать, что мало что знаем о них, не будет ли ложью начать с утверждения?
Сколько американцев знает хотя бы, где расположен Иран? Не от простого ли неумения задавать вопрос «где», не из-за плохого ли знания географии происходит часто замечаемое неумение американцев понимать мировые события?
Но, с другой стороны, не проводят ли люди слишком много времени, спрашивая «где»? Где сделано? Где вы родились? Где должна быть проведена граница? Не происходят ли расизм и национальный экстремизм в значительной степени от траты слишком многого времени на вопрос «где»?
Тем не менее не является ли часто важным знать «где»? Разве не тревожен тот факт, что многие молодые люди, которых посылают воевать за границу, даже не знают, где те страны? А если приближается разрушительный ураган, то неплохо бы знать, где он ударит? Если нам звонят и мы не знаем, где находится звонящий, не является ли «где» хотя бы вторым вопросом? Не спрашиваем ли мы «кто» и потом «откуда»? Кто это? Откуда вы звоните? Можем ли мы в полной мере понять разговор, не зная для начала, откуда звонок? Не определяет ли «где» необходимый для понимания контекст?
Удивительно ли, что Томас Мертон, монах-траппист, изучавший азиатские религии, и великий любитель вопросов, часто спрашивал «где»? Не естественно ли, что такой искатель, как Мертон, задает этот вопрос, размышляя над загадкой о небе и земле, которые могут все, но не делают ничего?
И не было ли у Мертона других вопросов «где», таких как «Где Дао?» и «Куда ушло ваше благородство?»? Если вы сможете ответить на этот вопрос, не будете ли вы знать многого о себе? Но не был ли основным вопросом его семидесяти книг вовсе не «где», а «Достоин ли я подражания?»?
Вопрос девятый
Когда?
Не правда ли, что несмотря на то, что войну начинают, как правило, с декларации, диалог, включая тот, которым неизбежно заканчивается война, правильнее всего начинать вопросом? Так, может, вообще начинать с вопроса? Может ли использование вопроса вместо декларации избавить от войны?
К примеру, если бы в 1776 году Томас Джефферсон написал «Вопросы о колониальных узах», а не «Декларацию независимости», не привело бы это к лучшим результатам, не предотвратило бы восемь лет кровопролития? Не потому ли Джефферсон начал с «Когда», пускай и не в вопросительной форме, что «Когда?» – любимый вопрос нетерпеливых революционеров? Или называть революционеров нетерпеливыми избыточно?
Что, если вместо «Когда ход событий приводит к тому, что один из народов вынужден расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом» он начал бы с «Когда в ходе событий становится необходимым одному народу расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом»?
Но хотел ли он играть в старую игру, пытаясь получить от англичанина ответ на вопрос? Не была ли Декларация основана на знании, что англичане не используют утвердительных предложений – что лучшим ответом, на который он мог надеяться, был бы: «Может быть, теперь самое время, как полагаете?»
Вопрос десятый
Не так ли?
Если есть народ, который довел до совершенства мастерство беспричинных вопросов, то не британцы ли это? Или только англичане? Как они ухитряются все превращать в вопросы? А они это делают, не так ли? Может быть, падение Империи научило их, что в мире нет ничего, в чем можно было бы быть уверенными? И если так, то не лучше ли спрашивать, чем констатировать? Но почему мне кажется, что англичане, как и французы, вовсе не интересуются ответами, а спрашивают только потому, что полагают это проявлением хороших манер? Считают ли они повествовательные предложения грубыми? Не состоит ли случайный разговор на лондонской улице целиком из вопросов?
«Как дела?»
«А ваши?»
«В некотором роде ужасный день, вы не находите?»
«Ну, дождь шел всю неделю, не правда ли?»
«Просто ужасно, как полагаете?»
«Да, не так ли?»
«О, не становится ли поздно?»
«Разве?»
«Мы же не можем провести весь день в болтовне, не правда ли?»
«Однако было бы замечательно, если бы могли, так ведь?»
Это только мое воображение или здесь присутствует скрытая попытка доказать собственное превосходство? Пытаются ли оба собеседника заставить друг друга произнести утвердительное предложение? Почему? Чтобы выяснить, чьи манеры лучше?
Вопрос одиннадцатый
Рабы?
К чему это привело? Стоило ли оно того? Как это произошло? Как мы могли это остановить? Должно ли быть столько смертей?
После войны задают так много вопросов, не правда ли? Не самый ли значимый из них: «Ну и что мы будем делать теперь?» Или: «Как нам это оправдать?» Или тот, который всегда задает простой солдат, как, к примеру, в книге Нормана Мейлера о Второй мировой войне, написанной в 1948 году, «Нагие и мертвые»: «Напрасно ли умирают солдаты?» Как так может быть, что этот вопрос задают после каждой войны и на него все еще нет ответа? Не потому ли, что ответ будет означать конец войны? Или солдаты не перестают отвечать на него, но никто не хочет знать их ответа? Не потому ли никто не хочет ничего слышать от рядовых – они присутствуют на парадах, но не на интервью?
Можно было бы ждать, что после Второй мировой будет задано немало вопросов, не так ли? Когда в 1946 году собрали книгу «Сокровищница для свободного мира», вклад в которую внесли лидеры и писатели со всего мира – но не простые солдаты, конечно, – с предисловием Эрнеста Хемингуэя, приходило ли вам в голову, что эта книга должна была быть полна вопросов?
