— Ну что вы… — смутился Карпухин. — Я, собственно… Это Николая Федоровича благодарить надо. Он… то есть, посольство… и адвоката оплатило, и детектива наняло. Вот если бы не Мейер…
— Если бы не Мейер, — подхватил Гинзбург, — сидеть мне лет пятнадцать, и то в лучшем случае.
— Ты вообще о чем думал, когда в этого дурака стрелял? — неожиданно взвилась Маша и пошла на мужа, скрестив руки на груди. — Почему ты сначала что-то делаешь, а потом думать начинаешь? Или вообще не думаешь!
— Все-все, — прошептала Руфь на ухо Карпухину, — пошли-пошли, действительно, поздно.
И они ушли. Такси вызвали по телефону, Гинзбург вышел с ними на улицу, не хотел, чтобы гости одни в темноте ждали машину. Маша попрощалась с семейством Карпухиных, будто они были знакомы сто лет, из которых полвека не виделись, а Юля стесненно поцеловала Руфь в щеку, Симочку обняла, Карпухину протянула руку.
— Вы ведь еще поработаете вместе, — сказала она. — Миша все равно не сможет без своих ракет. Здесь или там. Есть же у него право на возвращение… к работе.
Гинзбург что-то пробормотал, чего Карпухин не расслышал, и Юля закончила:
— В общем, приходите. Прямо завтра.
— Я даже думать не мог, что этот кошмар так быстро закончится, — сказал Гинзбург, глядя в темноту. Машина вынырнула из-за угла, тихо подъехала, Руфь открыла двери: спереди, рядом с водителем, для мужа, и сзади, куда подтолкнула Симу.
— Мы еще поговорим, — продолжал Гинзбург. — Я только хочу сказать, Александр… Знаете, странное дело. Когда вы предложили мне работу у Карелина… в «Грозах»… Я хотел согласиться. А сейчас… Не знаю. Нужно опять попробовать. Здесь.
— Давайте обсудим это завтра, — быстро сказал Карпухин. Действительно: что за разговор, такой важный вопрос — и на улице, на ночь глядя.
— До завтра, — сказал Гинзбург и пошел в дом.
И было завтра, и было послезавтра — весь месяц. Встречались — не каждый день, конечно, но часто. И в Иерусалим вместе ездили, Гинзбург любил этот город, чувствовал его, хотя, как выяснилось, и бывал-то в столице всего несколько раз за годы жизни в Израиле.
Под тихой, придавленной куполами утренней печалью Храма Гроба Господня Карпухин с Гинзбургом бродили вдвоем, отойдя от остальных, решивших непременно посмотреть на саркофаг в маленькой келье. Храм выглядел то ли полуразрушенным, то ли недостроенным — не сравнить с соборами в Европе или с московским Храмом Христа Спасителя. Но почему-то именно этот храм был настоящим, а остальные — красивыми, но необязательными. Что-то было здесь, дух Спасителя, что ли, аура наднебесья, «над небом голубым есть город золотой»…
— Александр, — сказал Гинзбург, — здесь такое место… Сам себя не обманешь. И другого. Все слышно. Я хочу сказать… Может, я и не вернусь… Нет-нет, не говорите ничего, я еще не решил… Но даже если останусь здесь, все равно работать мы с Костей будем вместе. А письмо я ему сам напишу. У меня есть его адрес. Да-да, не смотрите так. Я его как-то вычислил. Наверно, у Кости было трудное время, и он в сети предлагал… Нет, не хочу об этом здесь. Если Костя в «Грозах», значит, все у него в порядке. А на старый адрес пусть посматривает. Так и передайте, хорошо?
— Хорошо, — кивнул Карпухин.
Они поднялись на Голгофу, там на скамеечке мирно сидели рядком Маша, Юля, Руфь и Симочка. Смотрели на то место, где когда-то стоял крест, и думали — каждая о своем. Говорить здесь не хотелось ничего, но и без слов люди понимали друг друга.
Мы ждем вас в «Грозах», — сказал Карпухин.
Я там буду, обязательно, даже если останусь, — сказал Гинзбург.
Что бы ты ни решил, мы всегда вместе, — сказала Маша.
И я с вами, а если Игорь не захочет, я его уломаю, — сказала Юля.
Господи, — сказала Руфь, — даже если тебя нет, все равно, сделай так, чтобы всем было хорошо. Всем. Всегда.
А Симочка молчала. Она столько хотела сказать… столько…
Греческий монах в длинной черной сутане прошел мимо них и принялся поправлять длинный ряд свечей. Он оглянулся, поднял руку и осенил всех крестным знамением. По-православному, справа налево.
— Аминь, — прошептал Карпухин.
