Только бы не зацепить кого-нибудь за столом…»
Белый шарик прекрасно понимал, что все это лишь игра его сознания. Но тем не менее отчетливо видел подробности: и отражение люстры в своих башмаках, и желтый закат над крышами Реттерхальма в раскрытых окнах, среди раздвинутых наполовину портьер. И ощущал, как теплеют от волнения щеки.
Большой Белый шар отошел к темной, с витыми бронзовыми столбиками тумбочке. На ней сверкал желтой ребристой жестью рупор граммофона. Большой Белый шар с торжественной плавностью опустил на диск никелированную головку мембраны… Без обычного шипения, неожиданно чисто, с мягкой громкостью заполнила гостиную музыка оркестра. Пели трубы и скрипки, вздыхал где-то позади них орган. Мелодия была та, которую Белый шарик ждал. Которую однажды он услышал у распахнутого во Вселенную окна. Только теперь она звучала более светло, без прежней тревоги. Хотелось броситься в нее, как в полет, раствориться в этом сиянии и счастье… И лишь еле заметно пробивалась наперекор оркестру высокая ровная нота — словно далеко-далеко Вильсон опять давил невпопад отдельный клавиш.
— Ну, мой мальчик! — Зеленый шар протянул тяжелую папку диплома. — Ты готов? Сделай усилие и шагай…
— Ага… сейчас, — неловко сказал Белый шарик. Качнулся вперед. Но одинокий звук нарастал, рассекая общую мелодию голосом тоскливого рожка.
— Что же ты? — уже с беспокойством поторопил Большой Белый шар. — Мы ждем, малыш. Всего шаг…
Медный рожок запел томительно и резко, врываясь в сознание сигналом неотвратимой беды. Белый шарик зажал уши.
— Не надо!
Мембрана сорвалась с пластинки, жестяной рупор со скрежетом осел, музыка оборвалась. Но медный сигнал звенел, заполняя пространство, превращаясь в человеческий голос, в мольбу о помощи, в отчаянный крик…
Белый шарик прыгнул к окну. Вскочил на подоконник. С шорохом упала сорванная портьера. Только что был за окном Реттерхальм, деревья, вечер, а теперь — непостижимо черный, непостижимо глухой межпространственный вакуум. Впервые Белый шарик видел эту пустоту Яшкиными глазами.
Яшка зажмурился. И вспомнил, как с высоких мостков прыгают в речную воду туренские мальчишки.
Тополек
1
Не было, не было времени, чтобы проникать на баржу и потом уже мчаться искать Вильсона. Белый шарик вонзился невидимым лучом прямо туда, где из-под завала рвался в пространство Стаськин черный импульс. Луч метнулся в поисках массы для Яшкиного тела — по глине, по шпалам. Уперся в один из топольков. Живые клетки! Тем лучше!.. Воздух толкнулся, как от небольшого взрыва. Яшка встал на месте тополька, увязая лаковыми башмачками в жидкой, блестящей на солнце глине.
Стаськин сигнал уже угасал, как угасает крик обессиленного человека. Но Яшка теперь точно знал, где Вильсон. Вскинул над головой, как топор, сомкнутые ладони.
Тонкая — уже слишком тонкая! — импульсная нить, что связывала Яшку с Белым шариком, застонала от перегрузки. Но выдержала. Яшка махнул отяжелевшими руками — плоское пламя рассекающего импульса снесло и отбросило глиняную груду. Медленно упала наружу дощатая дверь…
Огонь взрыва от столкновения паровоза с машиной не погас. Он разгорался, делался разноцветным, превращался в сверкающий день. Стасик лежал навзничь на срезанной с петель двери и видел небо. Половина неба сияла вымытой голубизной, а другая была еще затянута пологом уходящей грозы. На нем таяли остатки радуги. Запах дождя, реки, сырых тополей волной прошел по Стасику. И Стасик решил, что будет лежать вот так — счастливый, свободный — тысячу лет.
Зачавкали шаги. В небе над собой, на границе грозы и синевы, Стасик увидел Яшку. Его голову и плечи. Голова казалась перевернутой, потому что Стасик сам лежал запрокинувшись. Перевернутый Яшка тревожно мигал и вытягивал шею. Шея и плечи были в странном кружевном воротнике. И Стасика обожгла испуганная догадка, что все это — продолжение бреда!
Стасик не то крикнул, не то пискнул, дернулся, сел. Затошнило. Но яркий день не исчез. И Яшка не исчез. Сел на корточки.
— Вильсон! Ты целый?
Нет, не сон. Вот он, Яшка, настоящий. Трясет Стасика, жалобно просит:
— Встань. Я хочу видеть, что ты живой.
Стасик послушно встал. Затоптался на твердых досках.
— А сапоги-то… Яш, они там остались…
Яшка метнулся в будку, вынес сапоги. Стасик толкнул в них ноги. Он чувствовал себя, словно среди дня заснул долгим тяжелым сном и теперь его растолкали. Потер ладонями лицо, потряс головой… День все так же сверкал, умытый ливнем. Обещал смену погоды, тепло. Пускай ненадолго, но возвращалось лето. И Яшка вернулся… Правда, не совсем такой, как раньше. Он, кажется, стал повыше и одет был почему-то как мальчики на картинках в журнале «Нива» у Полины Платоновны.
Стасик спросил:
— А ты… вернулся, чтобы как раньше? Или только чтобы раскопать меня?
— Что с тобой тут случилось? — нервно сказал Яшка.
— Ну, что… Поймали, наколку делать хотели. Во… — Стасик поднял на животе рубашку. — Только не успели. Выскочили радугой полюбоваться, сволочи. А тут… завалило, да?
— Оползень…
— Будто могила, — вздохнул Стасик. — Никто бы никогда не откопал.
— А
— Держи карман… Никто бы не узнал. Если бы не ты… — Стасик вдруг содрогнулся мучительной, как боль, дрожью от всего, что пережил. Теперь уже трудно было разобраться, что случилось по правде, а что страшно привиделось в этой проклятой будке… Но зато Яшка — вот он!
Стасик опять спросил:
— Ты насовсем? Или только…
— Только, — вздохнул Яшка.
Радости поубавилось, но Стасик сказал храбро и спокойно:
— Ну, что же… все равно хорошо. Спасибо тебе, Яшка. — Потом попросил: — Ты не злись, что я тогда… ну, заорал так по-глупому. Это просто чтобы не зареветь…
— Да ладно тебе…
— А ты… — Стасик чуть улыбнулся. — Весь такой красивый. И вроде бы побольше сделался. Что, уже началось Возрастание?
— Нет. Я из тополька… вырос. Прямо здесь.
— Правда… — Стасик увидел, как на Яшкиной шее повыше воротника вздрагивает, приклеившись черенком, свежий листик. Хотел снять его, быстро потянул. Яшка ойкнул — черенок оторвался, и на коже выступила красная капелька. — Прости, — испугался Стасик. — Я не знал…
— Да чепуха. — Яшка промокнул капельку пальцем.
— Залечи, — виновато сказал Стасик. — Ты ведь умеешь.
— Не стоит. Мне теперь знаешь как надо энергию беречь… — Яшка снова ощутил, как болезненной жилкой дрожит импульсная нить. Даже голова кружилась и слабели ноги.
— Да тут ведь совсем чуть-чуть надо, энергии-то, — смущенно сказал Стасик.
— Тут-то чуть-чуть. Зато переброс во что обходится…
Он хотел сказать: «Мне пора уходить, Вильсон. А то будет беда». Но ощущение боли — не своей, Стаськиной — удержало его.
— Что у тебя с ногой?
Болел ожог. До сих пор эта боль была как бы отодвинута, существовала отдельно от Стасика. Но сейчас раскаленный стержень воткнулся в бедро.
— Папиросой… гады… — И Стасик закусил губу.
