– Я ее написал.
Машина вдруг свернула на обочину и остановилась.
– Вы ее написали?
– Si.
– Музыку, да?
– Да.
– Но слова не ваши.
– Слова тоже мои.
– То и другое, все вы написали?
– Да.
– Пожалуйста, напишите ваше имя. – Шофер протянул свою визитку и огрызок карандаша. – Вы самый знаменитый из всех, кого мне пришлось возить.
Эймос, вспыхнув от удовольствия, подписался, заметив, что у шофера необыкновенно длинное сложно- составное имя.
– Grazie, grazie. – Нино взял с соседнего сиденья шоферскую фуражку. – Для вас. – И одел на голову.
Машина тронулась с места и помчалась по хайвею.
– Не припомню, чтобы ты когда-нибудь так делал, – сказала Лайла, когда Эймос с довольным видом триумфатора откинулся на спинку сиденья.
– Делал что?
– Рассказывал, что ты автор. Да еще так охотно.
Он пожал плечами:
– Когда моя жена хочет меня оставить – я готов на все.
Она покачала головой:
– Нино? – позвал Эймос.
– Да, мистер Композитор?
– Твоя карточка… Там сказано, что ты гид…
– Во всем Риме не найдется более потрясающего гида, чем я. Я правильно сказал?
– Molto bene, – ответил Эймос, – хочешь отвезти нас в собор Святого Петра после того, как мы заедем в отель?
– Воскресенье – не лучший день для собора Святого Петра.
– А куда мы должны пойти?
– Вы будете удивлены и довольны.
– Ладно. Мы только зарегистрируемся в отеле и сразу поедем.
– Но после того, как я позвоню маме, – сказала Лайла. После разговора с мамой они поехали осматривать Рим.
Сначала, разумеется, Колизей, хотя Эймос был против, считая это слишком банальным, ведь изображения Колизея смотрели со всех открыток и туристических реклам. Но когда они подъехали, был сражен наповал. Потом осмотрели сады Борджии, проехали вдоль Виа-Венето, Эймос умирал от желания увидеть эту улицу с тех пор, как ее снял Феллини. Впрочем, улица состояла из двух-трех кварталов маленьких кафе, где было полно туристов – одни сидели в кафе, другие проходили мимо, и те, и другие смотрели друг на друга и думали, какого дьявола, куда запропастилась Софи Лорен. Нино отвез их на Пьяцца-Венециа и показал им балкон, откуда выступал перед толпой Муссолини. Жара заставила зайти в Тре-Скалини поесть мороженого. Эймос после первого же жадного глотка решил, что американское сильно проигрывает по сравнению с тем, что они ели.
И снова поехали по притихшему, почти свободному от машин городу. Нино объяснил причину – в это время все на пляже. Они увидели огромное количество руин и дворцов, Эймос и не подозревал, что они могут существовать на свете в таком количестве. А ближе к вечеру вдруг решил, что ему хочется больше всего на свете найти итальянского продюсера, перевести «Фрэнси» на итальянский и выпустить пластинку в Риме с одним-единственным условием – небольшим упоминанием, что композитор – Эймос Маккрекен прибыл в Рим с семьей и пробудет здесь некоторое время.
Они вернулись в «Хасслер» в восьмом часу вечера, совершенно без сил, и договорились с Нино на завтра на десять утра. Эймос спросил, не хочет ли Нино получить деньги за сегодняшний тяжелый труд. Тот замешкался на мгновение с ответом, и Эймосу показалось, что странное выражение на миг появилось на миловидном лице со шрамом. Потом прозвучал ответ:
– Я не беспокоюсь о деньгах, мистер Композитор. Эймос и Лайла приняли душ, переоделись и поужинали в ресторане на крыше «Хасслера». Глядя, как солнце исчезает за Итальянской лестницей, Эймос похвалил себя за то, что привез жену в Рим. Потому, что во время ужина Лайла дважды улыбнулась ему, один раз он ее даже рассмешил, что частично приписал присутствию у себя чувства юмора, а частично волшебному городу. Вы много смеетесь в Риме. Вы много смеетесь, много занимаетесь любовью и складываете в целое разбитые надежды. Для этого и существовал Рим – залечивать ваши раны.
Позже, лежа в темноте, Эймос был готов к небольшому действию. Он слышал ровное дыхание Лайлы, но считал, что она притворяется. Пока не дотронулся и не убедился в обратном. Он всегда плохо спал. А после той дикой сцены в Лондоне вообще страдал бессонницей. Он никогда не мог понять раньше, еще в бытность холостяком, как ему удалось завоевать сердце Лайлы, так же, как теперь не мог понять, почему ее
