Прочитав, Эймос двинулся дальше. Очутившись в центре под куполом, запрокинул голову, но, вспомнив предупреждения своего врача, прошел и сел на стул. Приоткрыв рот, смотрел вверх, пораженный открывшимся великолепием купола. Высоко-высоко заметил круглое ограждение, где время от времени появлялись крошечные фигурки людей, глядевших вниз. Эймос, как ребенок, помахал им рукой, но никто не ответил. Он поднялся и подошел к Лайле и Джессике, стоявшим у входа в подземелье.
– Что там внизу? – спросил Эймос.
– Некрополь, – ответила Лайла.
Он заплатил за вход, и они начали спускаться. Впереди шла Джессика, она держала свое слово быть впереди.
– Наверно, здесь лежит Веллингтон, – сказала Лайла, – и Нельсон. А может быть, они похоронены в Вестминстере. Я не помню.
Оказавшись в подземелье, Эймос дотронулся до руки жены и прошептал:
– Смотри, он здесь, – и показал на усыпальницу Рена, – великий человек, создавший это чудо, – и попросил Лайлу: – Прочти, что там написано.
Лайла, как признанный лингвист в семье, прочитала:
– Lector, si monumentum requiris circumspice». Это значит: «Читатель, если ты ищешь мне памятник, оглянись кругом». Что-то в этом роде. – Она отошла от них, направляясь к Веллингтону и Нельсону.
Эймос остался около могилы Рена. Когда стал неоспоримым тот факт, что весь мир признал «Фрэнси», нахлынувшее на всех очередное наваждение, Эймос находил в этом для себя надежду, что теперь в любом случае, даже если он больше не напишет ничего выдающегося, в возрасте тридцати одного года он уже обессмертил свое имя, о нем обязательно напишут некролог в «Нью-Йорк Таймс». В своем роде он причастен к вечности, и «Фрэнси» будет его памятником.
Теперь, глядя на творение Рена, он пришел в отчаяние. Почему-то вдруг вспомнил Кретлоу, своего музыкального редактора, и представил, как тот говорит: «Послушай, не надо мне заливать про твоего Рена, ставлю пять против десяти, он и тысячи не заработал на всем соборе, не говоря уже о том, что отдал часть подрядчикам. Оставь его себе, дай мне Ирвинга Берлина – и я буду счастлив!».
– Мы сейчас пойдем в Галерею Шепотов. Я пойду впереди, как договорились, – послышался голос Джессики.
Эймос обернулся, выходя из глубокой задумчивости.
Джессика побежала к выходу, напевая на мотив «Волшебника из страны чудесной Оз»: «Вот мы идем, мы идем. О, мы идем…». Это была песенка ее собственного сочинения, и она напевала ее часто во время их путешествия. – Идем же!
Эймос и Лайла последовали за дочерью наверх и снова очутились в центре собора.
– Мне кажется, нам туда. – Лайла показала на проход справа, в южном направлении от центра.
– Как вы посмотрите, если я отправлю вас одних?
Джессика остановилась как вкопанная:
– Но ты же сказал, что пойдешь туда.
– Ты можешь идти, Джером. Вместе с мамой. А я посижу здесь и рассмотрю все повнимательнее, как настоящий турист…
– Но ты сказал…
– Правда, мне надо немного посидеть.
– Ты ей обещал, Эймос.
– Обещал, обещал…
Эймос тяжело вздохнул.
– Означает ли это, что ты идешь? – спросила Лайла.
Эймос кивнул:
– Но ненадолго. Потом я все-таки посижу здесь.
– Мы все идем в Галерею Шепотов. И я пойду первой, – обрадовалась Джессика.
Они купили билеты на галерею в окошке, рядом с которым шла наверх крутая винтовая лестница. Когда начали подниматься, Джессика попросила:
– Папочка, придумай песенку.
И Эймос послушно запел:
– Мы все идем в галерею, за редиской и пыреем…
– Какая-то бессмыслица, – заметила Джессика.
– Но ты же не заказывала слова со смыслом, Джерко.
Они продолжали взбираться.
Медленно продвигаясь наверх по правой стороне, они встречались с людьми, спускавшимися вниз, и каждый раз при такой встрече Джессика сообщала:
– Мы идем в Галерею Шепотов.
– Где же она, наконец? – взмолился Эймос.
