что что-то в твоей жизни не так. Вот что я скажу тебе, Ник: инфаркт, который я перенес, открыл мне глаза. Заставил меня понять, как мало времени отпущено каждому из нас. И теперь я могу признать многое, чего никогда не признал бы раньше, многое такое, что тебе не хотелось бы услышать. А ты вот никак не можешь признаться, что у тебя проблемы с Сэмми.
Ник посмотрел, как Генри кладет лед себе в стакан, и снова подумал, что ему, пожалуй, не стоит пить.
– Когда ты был маленьким…
– Еще одна старая история, – прервал его Ник.
– Ты приходил со своими проблемами ко мне, – продолжал Генри, не обращая внимания на слова Ника. Он снова печально улыбнулся. – Не со всеми проблемами. Даже будучи ребенком, ты неплохо умел сам решать свои проблемы. Но если ты сталкивался с чем-то, с чем не мог справиться, ты всегда приходил с этим ко мне. И говорил, что я могу исправить любые неприятности.
– Да, правда. – Ник налил виски и добавил содовой.
– Сегодняшнюю ситуацию я понимаю так. – Генри тоже добавил содовой к налитому в стакан бурбону. – Впервые за много лет ты столкнулся с чем-то, с чем не можешь справиться сам. И сработала старая привычка – ты пришел ко мне.
Нику стало неловко. Уж слишком сильно напоминали слова Генри его собственные недавние мысли.
– Я не говорю, что ты сделал это сознательно. И не претендую на то, чтобы ты это признал. Но давай предположим, что я прав. Давай представим, что у тебя действительно возникли проблемы… ну, я не знаю… скажем, проблемы с Сэмми. И вы оба не можете решить их и поэтому обратились ко мне за… помощью. Тогда прежде всего ты должен рассказать мне, что же не так.
Ник покачал головой и попытался отвернуться.
– Давай оставим это, Генри.
Но Генри схватил его за плечо и развернул к себе, чуть не расплескав при этом содержимое обоих стаканов. Генри поставил свой на стол.
– Нет! – воскликнул он. – Не оставим. Слишком многие вещи пришлось мне оставить за долгие годы, вещи, о которых я жалел, вещи, которых… нет.
У Ника снова защипало глаза. Он быстро заморгал, но это не помогало.
Генри сжимал руки Ника, лицо его выражало нетерпение, в глазах застыли горе и боль.
– Мы оба столько лет обижали друг друга, что, возможно, сейчас уже слишком поздно. Но для вас с Сэмми ничего еще не поздно. Черт побери, Ник, что бы там ни было между вами, выясни это недоразумение, исправь его! Не дай ему породить годы горечи и слез, как сделали это мы. Не бросайся словами, как делал это я, – обидными словами, которые вовсе не выражают твоих мыслей. Возьми их обратно, пока не поздно.
Ник стряхнул руки Генри. Он никак не мог проглотить комок, застрявший в горле, но тем не менее умудрился выдавить:
– А что заставляет тебя думать, будто я сказал такое, чего не хотел говорить?
Плечи Генри опустились, он горько улыбнулся.
– Потому что это и есть семейная традиция. Нас обижают, и мы платим тем, что говорим то, чего не думаем, лишь бы обидеть собеседника. Я научился этому у твоей матери, а ты – у меня.
Стакан в руках Ника вдруг задрожал. Поставив его на стол, Ник до боли сжал пальцы, пытаясь побороть нараставшую боль.
– И что же ты сам сказал такого, чего не думал? – спросил он.
– Что я… – Генри глубоко вздохнул, закрыл глаза, затем снова открыл их и посмотрел на Ника. – Что я никогда больше не хочу слышать, как ты называешь меня отцом.
Сердце Ника сжалось от боли. Комната поплыла перед глазами. Он схватился за угол бара, чтобы не упасть. Ник не ожидал, что Генри ответит. И тем более не ожидал он подобных слов. За все годы их отчуждения ни во время споров, когда они говорили друг другу грубые слова, ни во время коротких перемирий они ни разу прямо не касались событий того вечера. Словно разговор о нем нарушил бы законы их вражды.
Теперь Ник понимал, почему они этого избегали. Одно дело думать о том дне, как о дне, когда рухнул мир, в котором ты жил, и совсем другое – вспоминать каждое слово, каждую слезу, скатившуюся по щеке… Но услышать, как эти слова снова звучат вслух, было бы совсем невыносимо. Ник зажмурил глаза и попытался избавиться от нахлынувшей на него боли. Голос, который вырвался наконец из его груди, звучал хрипло и казался грубым.
– Ты так и думал, как сказал тогда, и прекрасно это знаешь.
– Нет! – закричал Генри. – Уже произнося эти слова, я знал, что так не думаю. Тысячи раз с тех пор хотел я забрать их обратно, но…
– Но что?
– Мне мешала гордость. Казалось, проще продолжать мучить нас обоих, чем признать, что я был не прав.
– Не прав? А в чем же ты был не прав? Кем я был для тебя? Незаконнорожденным подкидышем.
– Кем ты был? – снова закричал Генри. – Ты был лучшей частью меня, сыном, которого я растил семнадцать лет. Ты олицетворял все радостное и светлое, все хорошее, что было в моей жизни. Ты был моим будущим. До той минуты, когда твоя мать… черт возьми, Ник, ты был моим сыном!
– А потом я перестал им быть.
– Перестал? А разве ты не мой сын?
