VIII
Путешествие Одьдигрима за духовной невестой
У духовных невест две пары грудей, три носа, а голова повернута задом наперед. Они зовутся Сорейя, Тартарухос или Фотима. И Амстердам был бы сам по себе прекрасным городом, если бы в нем не проживало так много язычников и лютеран и кругом не валялось бы столько спринцовок.
Очевидно, амстердамцы, знаменитые своей страстью к чрезмерному потреблению наркотиков, вводят отраву в свои тела посредством спринцевания.
Время от времени кто-нибудь из них сваливается в воду. «О! – брюзжит эрцаббат Хильдигрим, давно известный своей святостью, если не сказать окруженный ореолом святого. – Еще одним меньше».
Амстердам – это город как «Гранд-отеля Кародамски», так и многих других красивых домов, которые почти все населены язычниками и лютеранами. «О! – брюзжит эрцаббат Хильдигрим. – Эти прекрасные фронтоны! Эти колонны! Эти каменные вазы, стоящие в изящных нишах у фасадов! О эти окна и башенки! Это изобилие великолепных форм! Эти фонтаны! И все это населено язычниками и лютеранами!»
Черное облако гнева вырывается из головы Хильдигрима и как атомная бомба уничтожает все суетные мирские строения; оно растаптывает, разрушает, раздробляет их в крошево, бросает их друг на друга, словно детские кубики…
Продавец сигар Конрад Мартинус Ван Хаэн плывет в своем челне по каналам. Как у всех продавцов сигар, у Ван Хаэна две четырехугольные головы. Поскольку с одной стороны они срослись вместе, то у них на двоих только два уха. Обе головы смеются во все горло. Это чудо природы, что две головы, сидящие на одной шее, смеются так, будто у них все в ассортименте. Но что касается слуха, тут не все в порядке, что и логично, потому что двум, да к тому же четырехугольным головам необходимы четыре уха, чтобы, так сказать, слух функционировал нормально. Но так как уха только два, то головы (вернее: минхер Ван Хаэн) слышат только половину всего происходящего, в связи с чем используется слуховой рожок, имеющий форму табачной трубки. Слуховой рожок принадлежал когда-то Бетховену. Эта вещь бесценна. К сожалению, с технической точки зрения от него нет никакого толку. Произведенного Хильдигримом взрыва языческих и лютеранских домов Мартинус Ван Хаэн, разумеется, не слышит, потому что он прогремел лишь в голове эрцаббата.
В тот момент, когда эрцаббат как раз поднимается по мосту, где он надеется наконец-то найти хотя бы изображение своей духовной невесты, внизу под мостом на челне проплывает минхер Ван Хаэн. Одна из его голов продолжает смеяться, а вторая – вот плутовка! – на мгновение имитирует выражение лица эрцаббата Хильдигрима.
Солнце от ужаса закатывается. На этом путешествие эрцаббата Хильдигрима за духовной невестой заканчивается.
IX
Господин директор Кародамски, как и следовало ожидать, в финансовом отношении так никогда и не оправился от, так сказать, принудительной покупки половины замка. Когда он, шаркая ногами, приплелся обратно в город, нервы его были полностью расшатаны.
Сестра эрцаббата Хильдигрима, бывшая замужем в Вюрц-бурге – ее звали Меертруд[v] (не Гертруд, тут нет ни опечатки, ни ошибки слуха у крестившего ее священника, нет, именно так:
Фрау Меертруд предоставила злосчастному Кародамски – полностью согласовав это с супругом – то самое помещение в своем доме, которое дед господина Шлиндвейна, Макс Арнольд Шлиндвейн, сверх всякой меры наделенный свободным временем (Макс Арнольд Шлиндвейн был последним измерителем оврагов в Нижней Франконии, вскоре измерение оврагов механизировали), разрисовал фресками. В результате чего помещение стало непригодным для жилья.
Эта настенная живопись, изображавшая битву амазонок и выполненная, как тут поточнее сказать, в пять рядов или полос, расположенных друг над другом, заполнила собой всю комнату.
Нарисованные в громадном количестве жуткими красками, амазонки перекатывались друг через друга, свивались кольцами, толкались, нависали обнаженными тугими телами друг над другом, вспарывали друг другу животы, раскалывали черепа, рубили задницы, прокалывали груди; взвивались лошади, сверкали мечи, самым бесстыднейшим образом демонстрировалось анатомическое строение амазонок вплоть до гениталий… Ни одного, даже самого толерантного гостя нельзя было привести в эту комнату, не мучаясь при этом угрызениями совести.
– И что только не придет в голову измерителю оврагов, – сказал эрцаббат, бросивший во время своего визита к сестре лишь, само собой разумеется, короткий взгляд на настенную живопись.
В течение некоторого времени помещение использовалось под зайчатник.
В доме имелся также восьминогий диван, из поколения в поколение считавшийся зловещим.
Каждый раз, когда он начинал скрипеть, в семье случалось несчастье. Но иной раз он скрипел, а несчастье не случалось. Что было еще хуже. Потому что тогда все начинали впадать во все большую и большую нервозность, мучительно ожидая предсказанную беду. Ломали в отчаянии руки, рвали на себе волосы: вот, к примеру, разбилась банка с маринованными огурцами, когда семейство сидело за столом в мрачный дождливый день св. Килиена (8 июля). Было ли это предсказанным диваном несчастьем? Или нет? В день свв. Набора и Феликса (12 июля) разразилась страшная гроза. Молния ударила в колокольню находящейся неподалеку церкви св. Зигиберта, и в тот же момент Генрих Мария Шлиндвейн (отец вышеупомянутого Макса Арнольда, измерителя оврагов) начал икать, что продолжалось более суток. Являлось ли это предсказанным диваном несчастьем? И если да, то которое из них? Удар молнии или икота? И так далее.
На скрип дивана, как и на все эзотерические феномены, полагаться не следует, утверждал Леонхард Шлиндвейн (брат Макса Арнольда).
Меертруд это в конце концов надоело, и она поставила диван в зайчатник, где тот и остался навсегда, тогда как последний заяц по причине послевоенного голода уже давно был съеден.
Теперь же на этом диване удобно расположился господин экс-директор Кародамски, не подозревающий, какие темные силы гнездятся в старинном образце мягкой мебели эпохи барокко.
