учредили «Комиссию каменного строения Санкт-Петербурга и Москвы», занятую планировкой столиц. Комиссия объявила конкурс на новый генеральный план, целью которого было «намерение привести город Санкт-Петербург в такой порядок и состояние и придать оному такое великолепие, какое столичному городу пространственнейшего государства прилично», Императрице понравился проект архитектора Квасова, который не упустил ничего, что бы способствовало уплотнению застройки, «наполнению середины его знатным строением». Именно Квасов предложил создание цепи центральных площадей, которые потом вытянулись в великолепную анфиладу Дворцовой, Адмиралтейской и Петровской площадей. Не забыл он и о такой практической задаче, как «непрерывное связывание улиц» с помощью сквозных магистралей, мостов и проездов – вдоль левого берега Невы, от Галерного двора до Литейного. Это было едва ли не главное условие нового проекта. Деятельность Бецкого и возглавляемой им Комиссии на десятилетия определила развитие города.
Фальконе в мастерской, дома, во время прогулок вдоль Невы постоянно ощущал себя в центре огромной стройки, каковой и был Петербург в течение всего XVIII века. Он видел то, что мы видим теперь на тогдашних гравюрах; всюду рабочие, которые мостят камнем тротуары, обрабатывают гранитные блоки набережных или тащат кирпич по шатким строительным лесам. Весной город наполняли сезонные рабочие – плотники, каменотесы, мастеровые из разных губерний.
Каждое утро тысячи людей шли на многочисленные стройки, толпы простонародья заполняли улицы, торговые площади, лабазы, склады, рынки, а их в городе было целых 14. На набережных и каналах разгружали прибывшие в Петербург барки. В те времена город снабжался, подобно Венеции или Амстердаму, водным путем. Более 5 тысяч барок и столько же плотов ежегодно заполняли Неву, теснясь в городских каналах. Огромные барки со специальными трюмами, позволяющими свободно проходить в проточной воде, везли в Петербург живую рыбу – осетров и стерлядей. Последних, впрочем, можно было поймать и перед Петропавловской крепостью, с чего и начинался торжественно летний сезон.
Огромный город с его пестрым населением, смешением разных народов, лиц, сословий оставлял у наблюдателя странное впечатление. «Петербург, – писал француз Сегюр, – представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны, модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона, с другой – купцы в азиатских одеждах, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда стопорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь и род грубого котурна на ногах напоминали скифов, даков, роксолан и готов… Но когда эти люди на барках или на возах поют свои мелодичные, хотя и однообразно грустные песни, сразу вспоминается, что это уже не древние свободные скифы, а москвитяне, потерявшие гордость под гнетом татар и русских бояр».
Сегюр верно подметил истоки поразительных контрастов Петербурга. Он писал, что «вопреки всему обаянию роскоши и художества там власть ничем не ограничена, навсегда будут только господин и раб, как бы красиво ни именовали их». Немудрено было прийти к такому заключению, читая в газете объявления: «Продается 30-ти лет девка молодая и гнедая лошадь. Их видеть можно…» и далее указывался адрес. Авантюрист и развратник Казанова купил молоденькую девушку за ничтожную для него сумму, причем на вопрос, когда можно оформить свою покупку, его русский спутник ответил: «Хоть сейчас, коли хотите, и вздумай вы набрать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово, в красивых девушках недостатка здесь нет».
Фальконе, выходцу из галантной Франции, были непривычны толпы дворни, жившей в богатых домах помещиков, отвратительные сцены дворянского быта с постоянным унижением людей и даже побоями. Сама Екатерина II – женщина добрая, не могла добиться, чтобы слуг не били хотя бы в ее дворце, а уж что творилось в помещичьих домах, нередко имевших в подвалах или на конюшнях настоящие камеры пыток для «хамов» и «хамок», и говорить не приходится.
Знать развлекалась за картами и в клубах, среди которых выделялся открытый на Галерной улице в 1770 году «Аглинский клуб», насчитывавший всего с полусотню членов. Некоторые «простаивали» кандидатами в члены клуба всю жизнь, хотя проиграться в карты в пух и прах можно было и во многих других местах. Галерная была вообще своеобразным сколком с Лондона – на ней во множестве жили англичане, да не случайно и набережная поблизости называется Английской (как говорили в XVIII веке, «Аглинская»). Тогда можно было взойти на корабль в Лондоне, сойти с него на Английской набережной и практически не почувствовать разницы – тот же туман, та же английская речь.
Зимний дворец был закончен Растрелли в 1762 году и представлял собой выдающееся произведение архитектурного искусства. Невская анфилада залов тянулась на 160 метров вдоль Невы. Все залы были пышно украшены резьбой и росписями, став великолепной сценой для придворных торжеств. «Вся обстановка бала, – вспоминает Казанова, попавший на бал в Зимний в 1765 году, – представляла зрелище причудливой роскоши в убранстве комнат и нарядах гостей, общий вид был великолепный». Англичанин У. Кокс, посетивший петербургский бал в 1778 году, был практически того же мнения: «Богатство и пышность русского двора превосходят самые вычурные описания. Следы древнего азиатского великолепия смешиваются с европейской утонченностью, блеск придворных нарядов и обилие драгоценных камней оставляют за собой великолепие других европейских государств». И хотя во дворце собралось в тот день около 8 тысяч человек, вся эта толпа не смешивалась со знатью, которая отплясывала под ту же музыку, но за низеньким барьером.
Возможно, на таких празднествах бывал и Фальконе, тем более что его ученица, скульптор Колло, была вхожа во дворец. Но ни она, ни Фальконе никогда не попадали на праздники и вечера в Эрмитаже, где можно было увидеть императрицу, поговорить с ней, сыграть в фанты, карты или на бильярде и даже оказаться рядом в русском хороводе. Эрмитаж – приют уединения и покоя, создавался Екатериной не в отдаленном пригороде, а рядом с Зимним дворцом. Висячий сад с аллеей берез, Зимний сад с редкими растениями и птицами, а главное – множество произведений искусства, создавали мир нового парадиза.
В зданиях Малого (Валлен-Деламот, 1764—1767 годы) и Старого (Фельтен, 1771—1784 годы) Эрмитажей были собраны коллекции картин выдающихся мастеров, античная скульптура, камеи, монеты, книги. В Алмазной комнате сверкали драгоценности русских царей. Если человека приглашали на «эрмитаж», то это казалось редкой милостью, которой следовало умело воспользоваться. В непринужденной обстановке, «без чинов» и церемоний проницательная государыня узнавала, чем дышит кандидат на государственный пост, как ведет себя с людьми, и уже после этого выносила окончательное решение: «Хорош! Назначайте» или «Опять, Алексей Александрович, вы мне дурака привели!»
К этому времени Петербург стал крупнейшим портом. На него приходилась половина внешней и две трети морской торговли страны. Купцам было крайне выгодно торговать здесь. Порт на стрелке Васильевского острова был переполнен судами, которые приходили из 18 стран Европы. Стали появляться корабли и из Северо-Американских Соединенных Штатов. Некоторые шкиперы из Бостона и других городов Массачусетса сделали торговлю с Россией своим основным занятием. Они плавали через океан десятки раз
