Патриарха, возвестил Патриарху, что сей чернец дьяволу сосуд будет. Патриарх же не поверил ему.
Он же [чернец Гришка], окаянный, живя у Патриарха в Чудовом монастыре, многих людей вопрошал об убиении Царевича Димитрия и проведал об этом подробно... [Гришка] в шутку говорил старцам: “Царь буду на Москве”. Они же на него плевали и смеялись. Тот же преждереченный Митрополит Ростовский возвестил самому Царю Борису, что сей чернец самому сатане сосуд. Царь же Борис, услышав такие слова, повелел дьяку Смирному Васильеву послать его [Гришку] на Соловки под крепкое начало. Тот же Смирной сказал [об этом] дьяку Семейке Евфимьеву. Тот же Семейка был Гришке родственник и молил Смирного, чтобы его сослал не сразу, а хотел о нём хлопотать. Дьявол же его [Гришку] укрывал: положил Смирному [это дело] в забвение, и [тот] царский приказ позабыл.
Он же, Гришка, узнав об этом, побежал из Москвы, и прибежал в галичский монастырь, к [Преподобному] Якову на Железный Борок'’^^ и, немного пожив тут, ушел в Муром, в Борисоглебский монастырь, а в Борисоглебском монастыре строитель дал ему лошадь и отпустил его. Он же, Гришка, пошел на Северщину'*^^, и пришел в Брянск, и в Брянске сошлись с ним такие же воры чернецы Мисаил Повадин с товарищем. С ними же [Гришка] соединился и пошел в Новгородок Северский в Спасский монастырь, и тут пожил немного. Тот же окаянный Гришка жил у архимандрита в кельи, и отпросился у архимандрита с теми же окаянными старцами в Путивль, сказав, что: “Есть де у меня в Путивле, в монастыре, родня”. Архимандрит же [об обмане] не догадался, и отпустил их в Путивль, и дал им лошадей и провожатого. Он же, окаянный Гришка, написал память: “Аз есмь Царевич Димитрий, сын Царя Ивана; как буду на престоле отца своего в Москве, и я тебя пожалую за то, что ты меня принял в своей обители”. И ту память оставил у архимандрита в кельи...
Тот же Гришка с товарищами пришли в Киев. В Киеве же воеводствовал князь Василий Константинович Островской и держал православную веру крепко. Увидев их, был он рад и повелел тому Гришке служить у себя обедню. Он же [Гришка] ему полюбился, и послал его [князь] в Печерский монастырь и повелел его там покоить и беречь во всем. Тот же Гришка жил в монастыре не по христианскому обычаю: всякую скверну творил и мясо ел. Видя его скверную жизнь, возвестили [о том] архимандриту; архимандрит же возвестил князю Василию. Князь же Василий, о том услышав, повелел его поймать и казнить. Враг же его [Гришку] хранил, ведя его к последней погибели. Сведав о том, бежал [Гришка] из монастыря, и низверг с себя иноческий образ и облекся в мирское платье, и побежал к князю Адаму Вишневецкому'*®^ в его город...
В силу родовой ангажированности «Новый летописец» не упоминает о службе Григория Отрепьева у бояр Романовых на Варварке, где он подвизался ещё до службы у Патриарха...
«Царевич Дмитрий » обнаружился в польско-литовской Речи Посполитой где-то в конце 1602 года, а уже весной 1604-го был представлен Польскому Королю Сигизмунду в Кракове, который его «признал » и выделил средства самозванцу. Этот момент и стал подлинным началом преступной антрепризы под названием «Лжедмитриада». Затем был сбор «воинства», переход русской границы.
Авантюрист и его шайка, при непосредственной поддержке польско-католических кругов, развязали в России, по сути дела, гражданскую войну. Как казалось, перелом наступил 21 января 1605 года, когда воинство самозванца было разгромлено у деревни Добрыничи. Армия самозванца обратилась в беспорядочное бегство; «быстрее ветра» неслись восвояси польские конники, числом в несколько сот человек. Вместе с ними уносил ноги и Лжедмитрий, едва избежавший гибели, ускакав, как выразился Н. М. Карамзин, «в беспамятстве страха» на раненой лошади в пограничный Путивль. Исаак Масса сообщал о 8000 погибших с польской стороны и о 6000 — с русской. Но думается, что цифры русских потерь здесь явно завышены. Карамзин приводил более адекватные данные: русское воинство потеряло пятьсот россиян и двадцать пять нeмцeв^^^.
Попавшие в плен к царским войскам дети боярские, стрельцы и казаки были повешены. Царская кара была жестокой и заслуженной, и казалось, что Борис Годунов одержал, может быть, самую важную в своей жизни победу. Хотя самозванца и не поймали, вначале решили, что он был убит, но все явные изменники, как и те, которые готовы были изменить при случае, оцепенели от ужаса. Казалось, что в облике Бориса Годунова снова является на Русь Грозный Царь Иоанн, тот, преставившийся за двадцать лет до того, при котором никакой прохиндей не смог бы никогда найти ни одного сторонника на Русской Земле. Но так только казалось.
Вся трагедия по-настоящему только начиналась. Наступило 13 апреля 1605 года, и, как бесстрастно повествует летописец, «после Святой недели в канун [праздника] Жен Мироносиц Царь Борис встал из-за стола, после кушанья, и внезапно пришла на него болезнь лютая, и едва успели постричь его [в монахи]. Через два часа от той же болезни [Царь] и скончался. Погребен был [царь Борис] в соборе Архистратига Михаила в приделе Ивана Спасителя Лествицы, где же погребен Царь Иоанн Васильевич с детьми».
Борис Годунов умер около 15 часов в царском тереме, успев благословить на Царство сына Фёдора и приняв перед кончиной иноческий образ с именем Боголепа. С его смертью закончилась одна эпоха и началась другая — одна из ужаснейших в истории России.
История — великая загадка. Как неожиданно, как непостижимо и неотвратимо дела минувшего вдруг оживают, актуализируются через десятилетия и века. Конечно, то, что называется «укладом жизни», то, что именуется «человеческой повседневностью», никогда и никуда не возвращаются. Но узловые общественные проблемы, противостояния, национальные и государственные смыслы вдруг оживают через эпохи. В этом отношении драматургия Русской истории конца XVI — начала XVII века звучит необычайно злободневно.
Один из Отцов Церкви и родоначальник христианской философии истории (историософии) Блаженный Августин (354–430) в своей «Исповеди» заключал: «Совершенно ясно одно: ни будущего, ни прошлого нет, и неправильно говорить о существовании трёх времен, прошедшего, настоящего и будущего. Правильней бы, пожалуй, говорить так: есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе, и нигде в другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего — это память; настоящее настоящего — его непосредственное созерцание; настоящее будущего — его ожидание »^^^.
Формула Августина вполне соответствует и современным научным представлениям. «История ничему не может нас научить, — заключает специалист в области семиотических исследований, — исторический опыт не есть нечто абсолютное и объективно данное, он меняется со временем и выступает, в сущности, как производное от настоящего »'*^^ Познавательный импульс — «настоящее прошедшего», актуализирующий давние исторические события, — придаёт им значимость и востребованность через годы, века и тысячелетия.
Чем значим для нас, людей, живущих в XXI веке, отрезок Отечественной истории четырёхсотлетней давности? Может ли та давняя эпоха быть актуально-познавательной, но главное — назидательной для поколения Интернета? Ведь, по расхожему мнению, ушедшее время — это кладезь историй забавных и трагических, но в равной степени невозвратно прошедших. Всё это — «лавка старьёвщика», предметы которой интересны только любителям старины. Но так может казаться только поверхностному уму.
Антураж времени, конечно же, меняется, порой до неузнаваемости, но суть нравственных проблем и дилемм человеческих остаётся всегда одной и той же. Что есть добро и зло, как соотносятся личное и общественное благо? Что есть счастье и какой ценой его можно добиться? Где тот предел, который нельзя переступать, чтобы не потерять звания человеческого? Где и как отыскать цель, но главное — смысл жизни? Может ли таковой «смысл» находиться за пределами овеществлённого мира и существует ли вообще подобный мир? Что значит Родина и каковы те жертвы, которые обязан по зову сердца приносить гражданин для её сохранения и защиты?
Обозначенные вопросы если и возникают, то преимущественно в нерелигиозной, секулярной среде, у людей, не чувствующих и не понимающих, что наряду с миром физическим, наличествует и мир метафизический, существующий по своим сверхрациональным установкам и импульсам. Христоцентричное сознание давным-давно всё это постигло и объяснило, так как опиралось в своих размышлениях, суждениях и оценках на признание Абсолюта. Истина — Одна. Она — вечна, неизменна и неизъяснима — Иисус Христос. Потому нравственность отдельного человека и целых сообществ оценивается православной христологией только с той точки зрения, в какой мере они приближались или удалялись в своей деятельности, в своих поступках и намерениях от Абсолютного Эталона.
Если воспринимать личность Бориса Годунова в данной системе мировоззренческих координат, то
