подвизался на необременительных работах вроде дворницкой, считал себя поэтом и если ошибался, то не слишком. Между делом он в свое удовольствие бродяжничал, не раз бывал в переделках и научился не только или даже не столько жить, сколько выживать; словом, хотя бы для разнообразия он с легкостью мог бы послужить — но предпочел с той же легкостью этой глупости избегнуть.
Закосить шизофрению оказалось для него делом достаточно простым. Наряду с зачатками медицинской эрудиции помогали ему живость характера и воображения, гибкость ума и хорошо подвешенный язык. Он мог запутать психиатров разговорами о философии, о культуре, о философии культуры, мог порассуждать о духовности вообще, о религии и парапсихологии в частности, умел всё свалить в одну кучу, заровнять метафорами и украсить парадоксами так, что всё это определенно тянуло на систематизированный бред и комиссацию вчистую.
Заиграться он не боялся, дистанцию до сих пор держал. Более того, он как бы со стороны забавлялся сложившейся ситуацией, дававшей ему вдоволь поводов для умозаключений. И скажем еще, забегая далеко вперед: его так и не «вылечили» — во всяком случае, много лет спустя ему хватило-таки ума понять, что случившееся с ним тогда не могло так или иначе не случиться; хватило разумения понять, осознать и даже докопаться до причин…
Впрочем, это уже совсем другая история.
После перекура жить стало лучше, жизнь стала веселее. Из столовой снова доносились дребезжащие Анчутины пассажи. Возможно, до Михи добрался чифирь, а может быть, скрюченный тапер в самом деле разыгрался, и под его разлаженную музыку время словно напряглось и как могло задвигалось, чтобы не сказать — заторопилось…
Из «овощехранилища» в абсолютно голом безобразии выбрался Вечный Жид. Незадолго до свиданки он был продраен шваброй, окачен водой из поломоечного ведра и пока что оставался сравнительно чистым. Бессловесный и бессмысленный, невозможно тощий лопоухий доходяга лихо прошествовал через коридор, гулко тюкнулся о стену, рикошетом пересек коридор по диагонали и налетел на Шарика. Шарик, сутулый косоглазый идиот с выдающейся треугольной челюстью, переходящей в треугольники ушей, прижатых к угловатому черепу, неровно поросшему жиденькой пегой шерсткой, рефлекторно перепасовал доходягу на рыхловатого, как переваренный картофель, приземистого мужичка с узелком из наволочки. Картофельный мужичонка Афонькин испуганно сел на пол, угловатый Шарик восторженно гыгыкнул: «Гы-гы-гы!» — и пустил слюну, а Вечный Жид еще раз изменил траекторию и непременно угодил бы прямехонько в нужник, но у сортирной двери с застекленным смотровым окошком столкнулся с припадочным Жориком и пинком под голый дряблый зад был отфутболен в свою палату.
Получилось с треском и на грани фола, но из медперсонала никто не среагировал — обе медсестры и санитар Иваныч в сестринской пили чай с тортиком, преподнесенным дежурной смене кем-то из утренних посетителей. Треугольный Шарик самозабвенно топотал и заливался слюной, несуразный Афоня на полу прижимал к груди набитую какой-то дребеденью наволочку и неуклюже пытался подняться, а округлый живчик Жорик, будто смазанный прогорклым жиром колобок, бодрячком покатился по коридору, то и дело притормаживая, пожимая встречным-поперечным руки и пытливо заглядывая в глаза.
— Здравствуй, Мишенька, здравствуй, дорогой, — докатившись до Михи, жарко засипел Жорик, — как жизнь? как делишки? как мы себя чувствуем? — загундосил он, как загнусил в подражание заведующей, пихая для пожатия сальную ладошку с осклизлыми сосисочными пальцами.
— Виделись, Жорик, виделись, — демонстративно заведя руки за спину, в тон ему отозвался Миха, — виделись, дорогой, мы с тобой по двадцать раз на дню видимся. И всё-то ты никак усечь не можешь, что не люблю я руки тискать — грязное это дело, Жорик, негигиеничное, знаешь ли, отмываться потом долго приходится, — посетовал он и тут же протянул руку беспомощному Афоне, ничуть не смущаясь Жориковым снизу вверх нацеленным прищуром.
Жорик буравил его глазами на манер мифического «электроклоуна» — некогда была, поговаривали, в штатном расписании психиатрических больниц такая зловещая фигура, и для тогдашних пациентов с мало-мальски осмысленным взглядом эта пантомима неизбежно заканчивалась электрошоком.
Между тем Генка с Зуичем проходили мимо и походя решили поразвлечься.
— Ты куда это опять собрался, дурачок Афонькин? — строгим голосом вопросил алкоголик Генка.
— Я домой собрался, да, домой, — сознался перепуганный мужичок Афонькин, — мне домой нужно, я домой к себе хочу, — тихонечко забормотал он, тиская свой нелепый узелок из больничной наволочки.
— Как это — домой собрался? А сейчас-то ты где, по-твоему, придурок Афонькин? — посуровев, заговорил с ним Генка строже прежнего.
— А сейчас я на вокзале, — послушно отвечал тихонький Афоня, потерянно озираясь по сторонам.
— На каком таком вокзале?! — войдя в раж, нещадно терзал его неугомонный Генка.
— Не помню я, не помню… — зажавшись в кулачок, еле слышно отвечал несчастный Афонькин, — на главном, да, на самом главном вокзале, — шептал он неуверенно, часто-часто мигая добрыми, печальными глазами.
— На главном, говоришь?! — куражился неугомонный Генка. — А где же твой билет, если ты на самом главном вокзале без спросу ошиваешься? — безостановочно продолжал он заговаривать потерявшегося мужичка. — Что же ты без билета на самом главном вокзале делаешь? Ну-ка, сейчас же отвечай, враг народа!
— Не знаю я, не знаю, — жалобно отвечал Афонькин, — я поезда на вокзале жду, я просто поезда жду, — чуть не плача оправдывался он, — я отсюда на поезде домой поеду, домой, я домой хочу, мне домой на поезде ехать нужно, — со слезами заскулил картофельный мужичок Афонькин.
Тем временем Зуич поковырялся в простеньком замке чуланчика шпилькой для волос, оброненной кем-то из медсестер, отомкнул дверь и жестом дал знать Генке.
— Ладно, Афонькин, ладно, хватит тебе, не хнычь, — немедленно подобрел Генка, — не журись, дурачок Афонькин, так и быть, устрою я тебя, подсоблю, без билета домой в поезде поедешь, — пожалел он запуганного человечка с наволочкой, — но только ты сюда слушай, — приговаривал он, подталкивая замороченного Афонькина к чулану, — ты в поезде тихо сидеть должен, понял, тихо-тихо, чтоб ни-ни, чтоб никто тебя не заметил… Давай, Афонькин, время, время! шевелись давай, полезай в купе, не то твой поезд без тебя домой уедет!..
Доверчивый Афонькин полез, на пороге чуланчика запнулся, оглянулся. Миха грустно помахал ему рукой на прощание. Зуич и Генка, готовые без удержу расхохотаться, закрыли дверь и поспешили разойтись.
Михаил пожал плечами и прошел в палату.
Не первой свежести шутка его позабавила, но не развеселила — он и сам был бы не прочь забиться в какую-нибудь щель и отсидеться там до самой выписки. Одиночество чужака среди чужих при полной невозможности уединиться, побыть наедине с самим собой, просто самим собою, оказалось для него худшим из всех здешних зол. Постоянная, неизбывная прилюдность до того изматывала и раздражала, что жалкому Афонькину, в очередной раз запертому в чулане, впору было позавидовать.
Укрыться было негде.
Здесь даже кровати в палатах — кроме надзорной — были сдвинуты попарно. Исключение составляли четыре угловые койки, которые в каждой палате стояли особняком. Одна из таких привилегированных шконок, в углу возле входа, досталась Михаилу. С лежбищем ему повезло — светильник над проемом без двери позволял по ночам читать, а то и пописывать украдкой огрызком карандаша на сложенном осьмушкой листе бумаги. А по ночам и украдкой потому, что в советском сумасшедшем доме, где к штыку приравняли перо, письменные принадлежности были строжайшим образом запрещены наряду с колющими и режущими предметами…
Миха присел на постель, достал из-под подушки начатый блок сигарет, взял пачку и сунул блок обратно. Обыска больше не предвиделось, обворовать его никто бы не решился, так что остальные пачки
