можно было без суеты распихать по тайникам ближе к вечеру.
На такую же «блатную» койку в углу напротив тяжело завалился заскучавший Зуич.
— Чего б еще такого сделать плохого? — с пружинным скрежетом раззевался он.
— А ты книжку возьми почитай, — в задумчивости отозвался Миха, — образись, понимаешь, просветись на досуге. Хочешь — могу снабдить…
В изголовье у него лежала со скуки осиленная от корки до корки гегелевская «Эстетика».
— Ну ты сказал, — едва не подавился зевком Зуич, — ну, умник, ну так ты сказанул, как в миску с кашей, понимаешь, пернул! — возмутился он. — Может, прикажешь мне еще и клавиши подолбить для общего развития заместо Анчуты?
Анчутины импровизации из столовой глухо доносились даже сюда, на противоположный конец отделения. Наркоман Кирюша в палате елозил и переминался у окна, будто пританцовывал под музыку. Несовершеннолетний наркуша и в пару ему совсем юная пациентка женского отделения в боковом крыльце больницы увлеченно строили друг другу глазки. Зарешеченный пейзаж с этой стороны дополняли несколько старых тополей с лопающимися почками и золоченый купол Исаакия в солнечном весеннем далеке.
— Глянь, мужики, глянь, глянь сюда скорее! — в крайнем возбуждении подал голос наркоман Кирюша.
Там, на женском отделении, истомившейся смазливой пацанке просто так гримасничать надоело. Пацанка взобралась на подоконник, кокетливо подвигала боками, повертелась, а затем резвенько развела полы больничного халата. Белья под ним не было. Нимало не смутившись скабрезным вниманием мужиков, мигом облепивших окна, грудастенькая малолетка принялась кривляться, корчить рожи и принимать соблазнительные (в ее воображении, конечно) позы.
Смачные смешки и развернутые комментарии из палаты долетели до сестринской.
— Ну и чего это вы там углазели? И чего все рты поразевали, оглоеды? — с порога разворчалась медсестра Эльвира Васильевна. — Фу-ты ну-ты, тьфу на вас на всех, — брезгливо расфырчалась она, протолкавшись к окну и разглядев обнаженную натуру, — тьфу, нашли на кого пялиться, паскудники! И не стыдно? Ну, Кирюша несмышленый еще туда-сюда, но остальные-то — ну точно как пацаны малолетние! Смотрите, подштанники не перепачкайте, мерины сивушные!
Ответом ей было дружное жеребячье ржание.
Эльвира безо всякой злости выругалась и пошла звонить. Из сестринской послышалось: «Людочка, ты, что ли?.. Ага, точно, Эльвира с тринадцатого собственной персоной говорит, — загудела она в трубку. — Слушай, вы там на дурочек своих смотрите или как?.. Не знаю, на кого вы там смотрите, на Маргариту лучше полюбуйтесь! У меня тут кобели всем кагалом на вашу писюху вылупились, кой-кому уже портки сушить пора… Ну да, опять Маргарита вымя в окно выставила. Давай-давай, приструни-ка там мерзавку!» — дала она отбой, и представление закончилось.
Неугомонный Генка в коридоре учинил новую потеху.
— А поди-ка ты ко мне, еврей Айзенштадт, — подозвал он занятого своим любимым делом Азика, — шагай-шагай сюда, жидовская морда! — грозным голосом распорядился он.
— Нет, не жидовская морда, нет, — на ходу гнусавил вислоносый Айзенштадт, — не еврей я, нет, я не еврей, — отрывисто загундосил он, опасливо держась на шаг от Генки.
— Как же это — не еврей? Вот те раз, ты — и не еврей! Ну а кто ж ты есть такой по национальности? Онанист ты, да, онанист? — от души развеселился Генка.
— Да, да… нет, не онанист я, ну, я не онанист, — заменжевался Айзенштадт, держа руки на причинном месте.
— Не онанист, нет? Ну тогда ты мудозвон, — уверенно заключил Генка, но и с этим утверждением Айзенштадт не согласился. — А курить-то ты хочешь, мудила ты грешный? — Генка показал ему надломленную сигарету.
— Курить хочу, да, курить хочу, хочу, хочу, — принялся канючить Айзенштадт.
— Надо же — не еврей, не онанист, а курить хочешь, — комично подивился Генка. — Нет, так не получится, нет, — разочарованно покачал он головой, — увы, пролетаешь ты, дрочила недоделанный. Я сегодня сигареты только евреям раздаю. Вот станешь евреем — будет тебе курево.
Айзенштадт сигарету клянчил отчаянно, но еврейства своего не признавал.
— Опять ты дурью маешься, Генка, — задержалась возле них милая сестричка Леночка, — и не лень тебе над ним измываться? — укоризненно заметила она.
— Так было б чем другим заняться, Леночка, — резонно возразил ей Генка. — Я вот чайку хочу запоганить, да ты, заноза, на кухню не пускаешь, — отозвался он столь же укоризненно.
— А больше ты ничего не хочешь? — не без кокетства огрызнулась Леночка.
— А ты как думаешь? — задорно подмигнул ей симпатичный Генка, а Леночка в ответ скорчила забавную рожицу и мило показала язычок. — Ай-ай-ай! Ну и кто ты после этого? — артистично возмутился Генка. — А вот мы сейчас у Айзенштадта спросим, кто же ты такая есть на самом деле. Азик, ну-ка, говори — кто это?
— Не знаю я, ну, я ничего не знаю, — неразборчиво загундосил Айзенштадт, — ну, сын мой, это сын мой Ося, ну, — бормотал он маловразумительно, — это дядя, дядя, мой дядя Зяма это, ну, — перебирал он варианты.
— Кто это, кто? — переспрашивал его ехидный Генка. — Ну-ка, ну-ка, еврей Айзенштадт, думай хорошенько! — понукал и будоражил он его, подразнивая краснеющую Леночку.
— Тетя, ну, тетя Хая из Шанхая! — не удержавшись, подсказала смешливая медсестричка. — Уймись, Генка! — разрумянившись, прыснула она. — Уймись ты! Ладно, ты ведь не отвяжешься. Я сегодня на ночь остаюсь — Зойка заболела, придется за нее отдежурить. Как только Иваныч сменится, так сразу будет тебе чифирь. Подождешь, до пересменки времени всего-то ничего, — глянула она на часы и, выразительно поигрывая бедрами, заторопилась в процедурку.
— Это жена, да, жена это, жена моя Сара, ну! — сказанул во всеуслышание Айзенштадт.
Неожиданно он попробовал выхватить у зазевавшегося Генки вожделенную сигаретку, но безнадежно промахнулся. Генка от такой невиданной наглости развеселился пуще прежнего и недолго думая сунул сигарету за шиворот очень кстати подвернувшемуся Шарику. Азик попытался выудить свой приз, некурящий Шарик юмора не понял и принялся отпихиваться. Настырный Азик в запале угодил треугольному идиоту по уху, тот сторицей возвратил ему тычок, зацепив выдающийся айзенштадтий шнобель.
У столовой завязалась драчка. Под Анчутин аккомпанемент Азик бойцовым петухом наскакивал на Шарика, натыкался на его кулаки, сипел, утирался и напрыгивал заново. Шарик одну по-обезьяньи длинную руку держал перед собой, а вторую с пыхтением выбрасывал от плеча, будто судорожно барахтался в какой-то вязкой жиже. Оба дурика сражались как могли, предпочтения окруживших их болельщиков распределились поровну. Отец Федор попытался протолкаться в первый ряд, не сумел, выволок из столовой шаткий стул, взгромоздился на него и на дирижерский манер азартно замахал руками.
К толковищу решительно направился санитар Иваныч, на ходу приглаживая ладонью тщательно начесанные, словно нализанные на розовую лысину волосы. В этот момент Азик резко развернулся и быстро-быстро пошагал, почти побежал к «овощехранилищу», а Шарик еще пару раз отмахнулся от пустого места, после чего радостно и громко загыгыкал.
— Неча здеся, неча, не положено, — зашумел санитар Иваныч, вклиниваясь в толкучку, — ну-ка расходись давай, расходися, собираться не положено, сейчас же расходися, — безостановочно басил он, озираясь в поисках зачинщиков. — Чего, умник, опять твоя работа? Опять ты изгиляешься? Опять порядок нарушаешь? — напустился он почему-то на Михаила, тихо-мирно скучавшего в сторонке.
— Это не я «опять», Иваныч, это ты — опять ты не по делу выступаешь, — не слишком удивился попривыкший к таким пассажам Михаил, — нет, не моя работа, ну, не моя работа, нет, — паясничая, прогундосил он. — Ну чего ты всё собачишься, Иваныч? Ты бы вот чего, ты, чем без толку-то лаяться — угостил бы ты меня сигареткой, что ли, — подначил он санитара.
— Иди-иди, не положено! — зыркнул на него санитар Иваныч. — Ишь, чего захотел! Не положено, иди, ясно тебе сказано — не положено, — пробурчал он крайне неприязненно.
— Ну и черт с тобой, — безразлично отмахнулся Миха, — тогда я сам кого-нибудь сигаретой угощу… да вот Льва Давыдыча хотя бы. Как вы, Лев Давыдыч, не откажетесь, надеюсь? — подмигнул он, вежливо
