прилично, но спрашивает зверски и говорит как патефонная пластинка, поставленная на последнюю скорость. Каждый из наших уважаемых наставников считает свой предмет главным и жмет немилосердно. Суахили значительно легче и интереснее. Мы уже довольно прилично говорим и можем между собой переговариваться: «Nataka kwenda katika choo!» Удержание этой фразы самое неожиданное: «Я хочу идти в уборную!», но это не умаляет ее благозвучности. Назначена зачетная сессия, и вот, уважаемая сестра, попрошу я у тебя об одном огромном одолжении — пришли мне Лукина «Новейшая история», по которой мы еше в ВУЗы готовились, где с английских революций начинается. Она мне очень нужна, причем это самый важный зачет. Кажется, такая книга есть у Вали, и потом, если у тебя есть «Капитал» Маркса. Ты, конечно, вправе ругаться, что вот, мол, столько времени не писал, а здесь сразу стал просить книгу, но, Лида, пойми и, поругав в письме, при первой встрече, вышли. Чем скорее ты это сможешь сделать, тем лучше. Зачеты у нас начинаются с 17 января (по истории), и за месяц, если у меня будет книжка, я сумею хорошо подготовиться. Ты только сразу напиши о результатах, и в случае невозможности высылки буду искать на месте. Я серьезно очень много работаю и чувствую, как постепенно в голове накапливаются факты и… масса английских, суахильских и арабских слов. Привет Феде и маме.
Это письмо должно носить характер «исторический», но… времени так мало. А сделать за последние дни я должен так много, что первоначальный план отпадает, и письмо будет самым обычным обыденным письмом, содержащим страницы 3–4, а не 1, да и то написанное убористым почерком моей дорогой сестры.
Вы уехали… Поезд умчал Вас в далекую Москву. Я стоял на платформе и клялся довести дело, начатое нами до конца (!!!).
…Утро… Долг превыше всего. Я быстро встаю, стоически выползаю из под теплого одеяла. Надеваю свои знаменитые лесные брюки и папину фуфайку берлинской шерсти. От фуфайки осталось очень мало — ворот, обрывки рукавов и дырявый остов. С трудом натягиваю на голое тело и с удовлетворением замечаю, что папа был не шире меня. Наверное, в такой фуфайке мог бы на Новоторжской сцене исполнить роль мельника из оперы «Русалка». На фуфайку надеваю рубашку. Вышло хорошо. Тепло, легко… Заготовляю провиант. Знаменитое сало, хлеб и чеснок тщательно завернуты в «Знамя ударника». Тетя Маня мирно спит на своем сундуке. Пять часов… Утро спокойное и прохладное, а в голове чудные стихи Лонгфелло.
И вот я за городом. Ведь так недавно мы вдвоем направляли свои стопы в поисках грибных мест, но, увы, я один. В ногах легкость необыкновенная. До «нашего места» обогнал 12 партий грибников. Корзину привязал к ремню, что дало возможность работать руками. Мастина <лубяной короб, который крепят на ремнях за спину. —
Здесь не хватает мастерства художника, чтобы все описать. Вышел в лес у наших «знаков». Тишина!.. Вокруг никого!.. Роса… Холодок… Сажусь у края дороги и еще раз убеждаюсь в высоких вкусовых достоинствах сала и чеснока. Пробираюсь к нашим заветным полянам. Пока грибов нет, но вот один, второй, третий… Рядом с почтенными старцами, которые прожили два-три дня, совсем малютки. Шляпки, как светляки, торчат то здесь, то там. Разбегаются глаза. В волнении сую в рот папиросу горящим концом. Яростно отплевываюсь. Вижу столько грибов, что боюсь даже потерять из виду уже «найденные».
Минут через 40 мастина, моя новая мастина, которая вмещает почти меру картошки, полна. Что делать? Ведь я пришел гулять, а здесь так получается, что надо идти обратно. Быстро принимаю решение. Сажусь и бесстрашно отрезаю корни, оставляю только шляпки. Жаль корней. Они здоровые и крепкие, но здесь не должно быть места жадности.
