Папа кончил приходскую четырехклассную школу, был грамотным и очень способным. Он с молодости пошел в “мальчики на побегушках” при почтовой конторе, а потом, после очень долгой службы (лет пятнадцать) “в солдатах” (тогда не говорили “в армии”), где по причине той же грамотности был писарем, стал заниматься появившимся тогда телефоном. Был монтером (помню следы сильного падения со столба на ногах), надсмотрщиком (мелкий чин), помощником механика, механиком. Для продвижения по всем этим ступеням надо было сдавать экзамены, что он и делал успешно. Я всегда задумывалась, как случилось, что такой мягкий характером, совершенно нетщеславный человек, сын крестьянина, с низшим образованием, сумел в царское время получить инженерную должность заведующего телефонной сетью в губернском городе Орле (это примерно то, что теперь областной). Думаю, основная причина и толкач — мама, урожденная Лошкарева Мария Владимировна (1876–1920). Молодая (на тринадцать лет моложе отца), красивая, волевая, умевшая “держать дом”, “принимать”, “себя показать и людей посмотреть”. Ora сумела “организовать” этот благодарный и податливый материал. Конечно, она была “капитаном” семейного корабля. Я еще вернусь к их расхождениям, в частности политическим, но это потом. А пока я помню свой уютный дом со множеством комнат, садик, двор с папиным огородом — дача в городе. Помню смешной день, когда получены были десятки телеграмм “поздравляю монаршей милостью” — это означало, что число абонентов телефонной сети перевалило за тысячу, и из заведующего папа стал начальником. При чем здесь был монарх? Я не помню, сколько лет мне было, но (м. б., не без участия взрослых?) была смешна эта “милость”. Папа очень любил землю и во дворе у нас всегда разводил огород — петрушка, морковка, салат, редис, огурцы и даже… картошка. Воду приходилось носить издалека. Для дома привозил водовоз, а уж для забавы приходилось носить. Помню, как, став постарше, помогала ему в этом — носила на обруче вместо коромысла, гораздо легче, чем просто так.
Павлин Сергеевич Папков с супругой Марией Владимировной
Вставал папа раньше всех и как-то между прочим начинал работать: затапливал печи голландские (а их было три), поднимал в комнате, которая называлась залом, занавески на шести окнах, подтягивал гири на часах и т. д. Почему он это делал, я не знаю. Была и кухарка Екатерина Степановна, и Груша, и очень часто призывалась монашка Лукерья, но… это было папино дело. Понятно, и дровец он тоже любил наколоть, и снег почистить.
Человек он был очень доброжелательный, и малейшее проявление способностей и старания у подчиненной ему молодежи вызывали не только радость, но и восторг. Хорошо представляю себе картину: мама сидит за машинкой (а она очень хорошо шила и одевала нас с сестрой как куколок), а папа сидит рядом и рассказывает, какой молодец, какой умница, какой талант, наконец, Ваня или Вася. Мама снисходительно улыбается: на той неделе папа то же говорил про Петю.
Каждое лето в большом сарае (был еще маленький, дровяной), где масса старых вещей — и шкаф, и кушетка, и кровать, — жили три-четыре парнишки лет двенадцати — четырнадцати. Там было телефонное царство. Разбирались и собирались старые аппараты, что-то доводилось, что-то куда-то проводилось, в сад тянулась проводка. Ребята эти были сыновьями и братьями папиных рабочих (теперешнее ФЗУ? ПТУ?)
Сам с трудом дойдя самоучкой до постижения своей профессии, папа делал что мог, чтобы помочь этим ребятам. Звал он их, как и нас, своих детей, мухоморами, был с ними ласков и требователен. Как они кормились, не знаю, думаю, голодать не приходилось. Самое трудное для папы было урегулировать вопрос телефонного ученичества с женщинами нашего дома. Очень хорошо помню беседы и дипломатические переговоры папы в один прекрасный зимний день. Зимой оставлялось один-два человека и переводились они на кухню. Там царствовала Екатерина Степановна (Е. С. далее). Сын ее Сеня был в ученьи у портного (видно, это сулило ему более хлебное дело, чем папино ученье).
— Знаешь, Павлин, — сказала мама, — придется тебе самому подыскивать кухарку, Екатерина Степановна отказывается работать. Мальчишки такую грязь развели со своими проводами… Вот подумай, пожалуйста.
Папа вызывает в свой кабинет (мы так любили сидеть там на кушетке у зеркала теплой печки!) ребят и вводит их в курс дела. Надо все убрать, надо предложить самим помыть пол, надо почаще спрашивать: не надо ли, Е. С., чего-нибудь Вам помочь, принести, сходить, разжечь?.. Нам бы до Рождества додержаться, программу кончить. А с весны можно думать о работе…
После обеда у Е. С. разговоры с мамой о завтрашнем дне. Папа заводит разговор о Сене, что его давно не видно и т. д. Ну, хозяин не отпускает, это ничего — папа сам зайдет, попросит, и хозяин отпустит. Да, в ученьи нелегко… Уж Вы, Е. С., моих мухоморов не обижайте. Надо ведь им, сами знаете… учиться. Так, я завтра зайду к Сениному тирану. И как же мне было приятно, когда однажды, будучи уже студенткой, на общефакультетской лекции в большой аудитории, куда собиралось человек пятьсот, я сидела радом с парнем в серой папахе, который оказался моим земляком и, увидев мою фамилию на тетради, спросил, не родственница ли я Павлину Сергеевичу. Узнав, что я его дочь, он рассказал, как в его семье уважали этого хорошего человека. “Сколько людей только из нашей семьи он вывел в люди”. Я даже запомнила фамилию этого парня — Ададуров, хотя встречаться приходилось издали — на общих лекциях и собраниях.
По положению папа отвечал за большой отряд женщин-телефонисток, которые работали на этой нелегкой работе, где внимание, напряжение слуха сильно отражались на нервах. Все они очень дорожили работой, т. к. женщинам предоставлялось мало работы — вот телефонистка, телеграфистка, учительница начальной школы, медсестра (тогда они назывались сестры милосердия). Высшее образование среди женщин только начиналось.
И вот звонит папе (помню, номер нашего телефона был 109) какой-нибудь “чин” и жалуется, что его долго не соединяли:
— Уж не болтают ли они там? — и просит принять меры, да построже.
— Да, да, конечно, выясним, примем меры… — и обязательно тут же пару фраз о трудности этой работы, как будто “чину” на это не наплевать.
А потом он звонит на станцию, выясняет, кто дежурил, и почти извиняющимся тоном спрашивает, как же это случилось… Всегда у меня было чувство, что папа очень не любил сюртуки, мундиры, фраки, манишки, галстуки… — все, соответствующее официальному положению. И позднее, после революции, это подтвердилось: он был счастлив сбросить с себя все это внутренне несвойственное, внешнее, чуждое. Он просто испытывал наслаждение от того, что может ходить в косоворотке, сапогах, без фуражки с кокардой. Внешний демократизм гармонировал с его внутренним демократизмом.
П. С. и М. В. Папковы с дочерьми Милицей (слева) и Тамарой
Совершенно не помню дат, но советское правительство обратилось тогда к населению с призывом дать одежду, обувь, теплое белье на фронт (шла Гражданская война). Папа считал, что он имеет право оставить себе максимально две пары обуви — одни сапоги и одни штиблеты. Споров о других вещах с мамой я не помню, наверно, решили, что лучше их вести в отсутствие детей.
Мне случилось встретиться в тридцатые годы со старым коммунистом Вениамином Иосифовичем Ермощенко (впоследствии он погиб в ссылке), и тот рассказывал, что в течение некоторого времени в 1905 году он прятался в нашем доме. Думаю, что, конечно, это было делом папы, а не мамы. Почему так думаю? Дочь разорившегося мелкого помещика-дворянина Владимира Лошкарева из г. Ливны Орловской губернии, она все-таки всегда ставила себя над простонародьем безо всякого на то основания. Революция ей была ни к чему. В 1919 году к Орлу подходили белые. Папа к тому времени занимал более ответственную должность — был начальником технического управления связи округа и должен был стать во главе группы, эвакуирующей почтово-телеграфно-телефонное имущество в Москву. Папа принес справку-ходатайство оказывать содействие семье эвакуированного и уверял, что уезжает максимум на два-три месяца, т. к. белых, конечно, прогонят и будет возможность вернуться.
Мама справку спрятала куда-то далеко и, уверенная в том, что белые победят и останутся, советовала папе перейти где-нибудь линию фронта, чтобы “не было поздно”. Так трудно писать. Пишу о папе, а создаю обвинительный акт маме. Но как мать-то она была хорошей, она всего лишала себя ради нас, не на словах (как бывает!), а на деле: не спала ночами в наши болезни. Она была мамой.
