Отвернешь — а там очередное объяснение в любви. Некоторые стишки повторяются, причем в разных вариантах. Есть странички испорченные — представляю, сколько слез пролила хозяйка. Встречались строчки и более серьезные:
Подпись: Лео от Ляли. ЛЕО — так маму называли.
Два других альбомчика начаты в 1927 году. Ниночке уже четырнадцать лет. Теперь все стишки только от сверстников, нет и наклеенных картинок, нет уголков с секретами: девочка выросла…
И конечно, слова, кочующие по всем альбомчикам:
Ответ прост: по вертикали, первые буквы каждой строчки.
Нужны ли были эти стишки-альбомы? Какая-то неизвестная мне Жаннет Мессингер спрашивает:
Не потеряла! Давно уже нет на свете девочки Ниночки, а ее альбомчики по-прежнему лежат дома. С 1920 года… Каждый год в гостиной устраивали елку. Власти запретили ее не сразу после революции, а лишь в начале 1920-х годов. Мама родилась в 1913 году, так что целых десять лет елка для нее — событие мирового масштаба.
Командовал на новогоднем празднике, конечно, Иван Иванович, выбирал не только дерево, но и игрушки. Их привозили тогда из Германии. продавались они практически во всех лавках, наверняка и в Торговом доме прадеда. Ну а в торговом доме Абрикосовых можно было купить игрушки марципановые!
В предпраздничные дни в магазинах Абрикосовых — столпотворение. Игрушки красоты необыкновенной: зять Алексея Ивановича был художником. С восторгом рассматривали дети зайца в капусте, гномиков, домик с трубой на крыше. «А ты попробуй!» — предлагали родители. Как это — попробовать?! Домик из картона, паровозик — из жести. «Попробуй!» И тут-то выяснялось, что игрушки из шоколада!
Конечно, век таких елочных украшений короток: уже на следующий день ветки были голенькими. Что ж, приходилось снова идти к Абрикосовым, заказывать новые игрушки. Их тоже хватало не надолго. А у Абрикосовых новая идея — продавать не просто марципановые игрушки, а елку, полностью украшенную ими!
Росли орехи! И в золотой бумаге, и в серебряной! Во всяком случае, на тех елках, которые стали предлагать Абрикосовы малышам, пришедшим с родителями. Говорили: «Видишь, на этой елочке выросли зайцы, а на той — конфеты. Выбирай любую!»
Однажды, рассказывала бабушка, им в дом принесли елку, где из марципанов были сделаны и ствол, и ветки. Пришлось потом покупать не только новые игрушки, но и само дерево: съели без остатка!
Яков Данилович, троюродный дед
Ну а обеды — в столовой. Огромная комната, 45 кв. м, с тремя итальянскими окнами. За обеденный стол меньше десяти — пятнадцати человек не садились. К сожалению, я мало знаю о том, что было на столе моих предков. Начинался обед, как правило, в пять часов. Фирменное блюдо — страсбургский пирог. Напиток — сбитень из меда и пряностей. Его любил Иван Иванович, пристрастился за долгие годы работы. Дело в том, что сбитенщики — так назывались продавцы напитка — ходили по улицам с горячим самоваром и стаканами и разливали его замерзшим извозчикам и владельцам холодных лавок в торговых рядах.
Из более крепких напитков предпочитали «Мозельвейн», мускат «Рейнвейн», бургонский «Эрмитаж». Любили «Шато-Лафит» или просто «Лафит», лучше красный, подавали после жареных кушаний. Для него и рюмка была специальная, лафитница, из толстого стекла с тяжелой устойчивой ножкой. И конечно, херес, его везли из испанского города Херес-де-ла-Фронтера, на юге Испании. Сколько же в доме прадеда выпито бутылок! История умалчивает: пустые бутылки выбрасывали, а несколько пробок сохранились, вернее, шляпки из медно-никелевого сплава. На одной — женская головка, а две другие, как сказали мне в Историческом музее, еще более интересны: мужчина в купеческой одежде, с сапогами в руках и за спиной — то ли купил, то ли торгует ими. Теофиль Готье, французский писатель середины XIX века, много ездил по России, и именно здесь он видел «высокие бутылки рейнских вин, которые высились над бордоскими винами с длинными пробками в металлических капсулах». Такие шляпки из дерева, стекла, керамики, фарфора делали на пробках, чтобы бутылку, если в ней оставалось недопитое вино, можно было легко закрыть и снова открыть без помощи штопора. Интересно, что сам штопор назывался тогда «бронзовый пробкотащитель», о нем писал Игорь Северянин:
