командование посчитало, что настала пора активных действий. 21 марта 1918 года начался массированный прорыв, в результате которого немецкие солдаты достигли Марны. Хотя до Парижа оставалось всего лишь 80 километров, продвинуться дальше Марны немцам так и не удалось. Французы и британцы пошли в контрнаступление, причем не только на Западном фронте, но и на и юго–востоке. Турция запросила мира в октябре 1918 года, за ней пала и Австро–Венгрия. В Германии страх перед революцией и военным кризисом наконец заставил политиков действовать решительно. Людендорф бежал в Швецию, Гкн- денбург же настаивал на возвращении армии на родину во избежание дальнейших бессмысленных жертв. В этой ситуации 9 ноября кайзер вынужденно отрекся от престола, а социал-демократ Фридрих Эберт был назначен новым канцлером. Двумя днями позже, 11 ноября 1918 года, Германия приняла условия капитуляции, и война, обещавшая стать последней в истории, подошла к концу.
Война 1914–1918 годов не походила ни на один предыдущий конфликт. Передовые технологии вооружений, механизированный транспорт, наличие в распоряжении властей миллионов потенциальных солдат, несравнимое преимущество обороны перед нападением, перепрофилирование мощного промышленного сектора экономики европейских наций под военные нужды, просчеты военных стратегов — совокупное действие всех этих факторов привело к тому, что только западные державы потеряли убитыми 5 миллионов человек за каких?то четыре года. Несмотря на рост населения Европы, процент потерь в исторической перспективе был чрезмерно велик. В большинстве регионов военные потери не обошли стороной ни один город, ни одну деревню. Кроме того, огромные площади Европы в ходе войны подверглись настоящему разорению, чего не случалось на протяжении сотни лет. Соединенные Штаты с их индустриальной мощью и без того грозили обойти Европу в экономической сфере, однако именно Первая мировая невольно вьюела их на глобальную сцену и спровоцировала появление на политической карте Советского Союза. Это было начало конца европейского — хотя и не западного — господства на планете.
Жители Западной Европы за предшествующие четыре столетия свыклись с идеей прогресса. Несмотря на войны, религиозные расколы, голод, поправшую основы жизни многих из них раннюю индустриализацию, все это время западноевропейцы верили, что приближают мир к лучшему состоянию и что их общество наглядно демонстрирует реальность этого приближения. Первая мировая изменила подобное восприятие истории, предоставив сокрушительное доказательство того, что прогресс — не более чем иллюзия. Любому, кто по–прежнему верил, что европейская культура, политика и техника немало сделали для блага человечества, достаточно было лишь бросить взгляд на испещренную полями сражений Фландрию и на нескончаемый список павших. «Дикари», которым всегда следовало преподать урок и радость поражению которых могла бы объединить европейцев, не участвовали в этой войне ни как противники, ни даже как повод. Это была междоусобная война цивилизованных наций. Ни экономический гений индустриального капитализма, ни политический гений конституционного правления не смогли предотвратить бойню — более того, промышленное развитие во много раз увеличило число жертв, а торжество национального самоопределения дало импульс бесконтрольному росту национализма. До Первой мировой не предпринималось никаких попыток всестороннего разоружения или учреждения международных организаций, призванных служить посредниками и разрешать возникающие конфликты между государствами. Ореол славы вокруг военных успехов на чужих территориях, соперничество между нациями, переросшее в жгучую ненависть, желание реванша за прошлые унижения, идеализация военной службы, крупномасштабные расходы на гигантские армии и доведенные до совершенства технологии вооружений способствовали формированию культуры, которая рассматривала войну в качестве приемлемого занятия для государства. Первая мировая положила конец вере европейских наций в свое богоданное превосходство и «естественный» прогресс; также она показала безосновательность присвоения ими морального права повелевать другими и произвела на свет затяжное противостояние между капиталистической и коммунистической системами.
10 августа 1814 года, через пять дней после объявления войны, Генри Джеймс описывал в письме знакомой свое отвращение при мысли о ближайшем будущем и то иллюзорное мировосприятие, которое принадлежало недавнему прошлому: «Черной и зловещей представляется мне трагедия, тучи которой собираются в эти дни, и становится непоправимо дурно оттого, что довелось увидеть ее на своем веку. Вас и меня, украшающих наше поколение, не следовало разлучать с последними остатками веры, что все эти долгие годы цивилизация росла на наших глазах и худшее сделалось невозможным».
Но Джеймсу и его современникам не было суждено сохранить последние остатки веры — им довелось увидеть собственными глазами, что рост цивилизации едва ли способен уберечь людей от массовой бойни, и всерьез задуматься над тем. не цивилизация ли стала причиной бессмысленной гибели и страданий миллионов европейцев.
Глава 17
КОНЕЦ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Добровольное шествие Европы к катастрофе, которой стала война 1914–1918 годов, бросает вызов любым рациональным правилам, описывающим связь исторических причин и следствий. Мы можем учесть все — и охватившую массы по- лумистическую веру в суверенность наций, и внешнеполитические маневры и альянсы правительств, и шаткое равновесие власти на континенте, и обострение национальной мании величия, — и тем не менее нам остается только недоумевать, как несколько государств, полагавших себя исторической вершиной цивилизации, чьи граждане в тот момент имели больше всего политических и социальных прав, и к тому же самый высокий уровень жизни за все предшествующие столетия, оказались в состоянии по собственной воле обречь миллионы молодых людей на ненужную смерть и страдания. Однако если Первая мировая пошатнула наши представления об общественном, политическом и, самое главное, нравственном прогрессе, то события последующих 30 лет, как писал из нацистского застенка Дитрих Бонхеффер, «привели в окончательное замешательство всякого человека, воспитанного в нашей традиционной этической системе».
Две мировые войны со временем стали рассматриваться как единый конфликт, в котором все недовыясненное и недорешенное в 1918 году образовало гноящийся — и в конце концов лопнувший — нарыв. Это социальное нагноение происходило в ситуации, когда большинство испытывало углубляющееся разочарование и раздражение существующими институтами власти. Политическая система и правящие классы, которые ввергли Европу в бессмысленную войну или, по мнению немецких солдат, предали свою армию капитуляцией, больше не оправдывали ничьи ожидания. Людям требовалось или что- то совершенно новое, или возвращение к прежним, лучшим порядкам —и в каждом из этих двух случаев политическая идеология. взращенная в тепличной атмосфере XIX века, оказалась наготове с универсальным ответом. Одни, пополняющие ряды сторонников коммунизма и вдохновленные примером новообразованного Советского Союза, видели в нем единственную надежду Европы; остальные, смотревшие на коммунизм как на фундаментальную угрозу цивилизации, находили успокоение в соблазнительном сочетании агрессивного национализма и социального дарвинизма.
Двойственный призрак коммунизма и фашизма сделался в 20–х и 30–х годах XX века первоочередной проблемой европейской политики. Хотя и тот, и другой одинаково имели корни в представлениях и настроениях предыдущего столетия, они отнюдь не являлись двумя сторонами одной монеты. Национализм, ксенофобия и вера в превосходство белой расы, которые поразили европейское общественное сознание в конце XIX века и легли в основание фашистской догмы, прямо противопоставлялись таким принципам коммунизма, как интернационализм и всеобщее равенство. Прежде чем оценить, почему фашизму в Европе удалось одолеть и коммунизм, и либерализм, нам следует посмотреть, как развивались события по ту сторону Атлантики — ибо американская история 1920–х годов создает примечательный контекст для европейского опыта.
Каким бы странным это ни показалось, в конце XIX века наибольшую
