озабоченность у американского бизнеса вызывала перспектива всеобщего достатка. В отличие от Маркса, верившего в то, что идеальный мир есть мир, где каждый будет иметь столько, сколько необходимо для достойной жизни, капиталистов тревожило, что, снабдив себя всеми удобствами, люди просто перестанут покупать их товары. Казалось, ничто не сможет сподвигнуть человека на замену мебели, верхней одежды или набора кухонной утвари просто потому, что те утратили новизну. Но проблему потенциального достатка удалось успешно разрешить, и ведущую роль в этом сыграла деятельность Эдварда Бернейса, племянника Зигмунда Фрейда и главного пропагандиста его идей в Америке. Фрейдовская теория, рисовавшая личность сгустком эмоций, страстей и влечений, гласила, что реальной движущей силой поступков человека является не разумный расчет, а удовлетворение глубинных желаний. Воодушевленный таким подходом. Бернейс посчитал, что американский бизнес должен позаботиться об изменении отношения людей к покупкам — нужно было, чтобы они больше не старались руководствоваться разумными потребностями и нацелились на исполнение желаний. Результатом стало рождение консьюмеризма, или, как его называли на первых порах в 1920–е годы, консумпционизма. Именно к тому моменту относятся слова Кэлвина Кулиджа о том. что «американец важен для своей страны не как гражданин, а как потребитель». Вместо того чтобы продавать покупателю товары, рекламная индустрия приступила к торговле счастьем.
Впрочем, влияние Бернейса не ограничивалось рекламой. Как производители и как потребители, массы городского населения были той силой, которая толкала вперед развитие индустриальной Америки. — именно они строили железные дороги, заселяли новые города, обеспечивали спрос на растущее изобилие товаров. Однако Первая мировая война и русская революция заставили убедиться в том, что люди, действующие как масса, могут быть чрезвычайно опасны. Центральный урок, преподанный Фрейдом, также заключался в демонстрации разрушительного потенциала человека, не только индивидуального, но и общественного. Президентство Теодора Рузвельта (1901–1908), вдохнувшее новую жизнь в американскую демократию и показавшее, что политические решения иногда влекут за собой реальные перемены, помимо прочего дало почувствовать американскому крупному бизнесу, что президенту–реформатору, пользующемуся широкой поддержкой, по силам сломить монополии, ввести ограничения на детский труд и поставить законодательные барьеры на пути некачественной пищевой продукции. Бернейс и его клиенты в американских корпорациях на собственном опыте ощутили правоту Фрейда, утверждавшего, что демократия чревата серьезным риском и потому ей не следует потакать. Другие наблюдатели, как, например, Уолтер Липпман, самый влиятельный американский журналист– аналитик 1930–х и 1940–х годов, нашли необходимым согласиться с тем, что народовластие — ненадлежащий способ управления такой сложной страной и что массы нуждаются в руководстве элиты.
Целый ряд консерваторов, оказавшихся преемниками Теодора Рузвельта на президентском посту (за исключением Вудро Вильсона, который был связан по рукам противодействием консервативного конгресса), сосредоточили усилия на ограничении социальных и политических прав широких слоев населения. Кроме того, страна постепенно начала пожинать плоды деятельности Бернейса и его учеников в американских корпорациях: потребительский бум 1920–х годов заставил большинство американцев забыть о политике и реформах. Недаром в 1928 году президент Гувер, заявляя приверженность позиции, сформулированной до него Кулиджем, назвал людей «машинами счастья в безостановочном движении». Вслед за Фрейдом, говорившим, что все потакающее нашим эгоистическим желаниям делает нас послушными и довольными, а все препятсвующее их осуществлению — беспокойными и недовольными, Гувер понимал, что люди, желания которых удовлетворены, не склонны к политической активности.
Американцы на своем примере показали, что при соблюдении определенного набора правил ничто не заставит их перестать покупать, а также что в политической сфере эквивалентом потребительства неизменно становится консерватизм. На смену былому первопроходческому духу Америки, принимавшему трудности и лишения как цену которую иногда нужно платить за свободу, пришла вера в обретение жизненного благополучия через обладание вещами. Профсоюзы начали терять членов, росло имущественное неравенство; федеральное правительство учреждало налоговые льготы в пользу богатых, а когда фермерские доходы упали наполовину, отказалось предпринимать какие?либо меры с целью исправить положение — свобода рынка оставалась неприкасаемой. В 1920–х годах Верховный суд вычеркнул из законодательства гарантии минимального уровня оплаты труда для женщин и детей и фактически вновь открыл простор для монополий. На легальную иммиграцию были наложены суровые ограничения, а попытки Вудро Вильсона превратить США в члена глобального клуба, открытого для сотрудничества с европейцами, не встретили ни у конгресса, ни у нации в целом ни малейшего понимания. Принятые ранее «законы Джима Кроу», вводившие сегрегацию на значительной части территории страны, были дополнеными новыми; Ку–клукс–клан, не дававший о себе знать с начала 1880–х годов, в 1915 году возродился в более грозном обличии и к 1920–м годам насчитывал до 4 миллионов членов (в том числе многих жителей индустриального Севера); распространенным явлением стали линчевания и открытки с их изображением. В 1921 году в ходе «расовых беспорядков» в Талсе, штат Оклахома (фактически — целенаправленной попытки выдавить из города негритянское население), были убиты от 150 до 200 чернокожих; антисемитские лозунги открыто проповедовались в газетах; наконец, именно тогда американцы испытали на себе действие первой так называемой «красной паники» — подогреваемой властями общественной истерии, вылившейся в полицейские облавы на подозреваемых в симпатиях к радикалам и арест более чем 6 тысяч человек. В 1920 году последовало введение законодательного запрета на продажу и потребление алкоголя, что позволило организованной преступности в союзе с коррумпированными чиновниками взять под контроль жизнь крупных американских городов.
Что было хорошо для бизнеса, было хорошо и для Америки, но Америка была уже не та, что пару десятилетий назад. Ее образ в собственных глазах как страны иммигрантов, строящих прочное общество на фундаменте взаимовыручки и поддержки, ушел в прошлое — она стала страной, где для людей внезапно открылась возможность не омрачаемого ничем довольства жизнью, но где в то же время царили ксенофобия, огранизованная преступность и коррупция. «Свободный» капитализм, устремлявшийся все в к новым вершинам и доказывавший свою непревзойденную эффективность в производстве товаров и услуг, был не способен мириться ни с чем, что становилось у него на пути. Структуры человеческого общежития, традиционные порядки, родственные отношения были обречены пасть жертвой неутолимой потребности поставлять на рынок все больше и больше товаров — еще качественнее, еще дешевле и еще новее. Такая система продолжала работать, поскольку в 1920–х годах американская индустрия очутилась в чрезвычайно выгодном для себя положении: чем больше товаров она продавала, тем многочисленнее становились армия работников и армия потребителей; чем дешевле обходился наемный труд, тем выше взлетали прибыли компаний. Но если для меньшинства хорошие времена никак не кончались, низкополачиваемые рабочие начали обнаруживать, что с такой зарплатой уже не могут позволить себе купить все, что хотят. Вопреки падению спроса, маховик промышленности не сбавлял оборотов до тех самых пор, пока, экономика — не успев даже обратить на себя чье?либо внимание — не столкнулась с массивным перепроизводством: стоимость акционерного и прочего капитала оказалась завышенной сверх меры, а склады по стране ломились от невостребованных товаров. В октябре 1929 года биржевые маклеры с Уолл–стрит начали сбывать имевшиеся у них на руках активы; рынок акций рухнул в черную дыру и утянул за собой весь американский свободный капитализм.
Пока Соединенные Штаты превращались в индивидуалистическое общество, из которого практически улетучилась политическая жизнь, основным содержанием европейской политики сделались попытки слабеющей либеральной демократии выдержать двойственный натиск фашизма и коммунизма. Поскольку обе идеологии действовали в рамках универсалистской политической модели (то есть такой, которая, по видимости, применима к любому обществу), роль национализма и национального государства в подъеме коммунизма и фашизма, как правило, остается недооцененной. Но именно большевики первыми показали, насколько уязвимо для захвата власти сравнительно небольшой группой людей избыточно централизованное национальное государство с его монополией на насилие и контролем за коммуникациями. В Петрограде в первые несколько часов 25 октября 1917 года боевые отряды большевиков подчинили себе железнодорожные вокзалы, почту телеграф, телефонные и электрические сети и государственный банк, оставив существующее правительство бесцельно заседать в Зимнем дворце, взятие которого стало завершающим актом переворота. Безусловно, большевики не обошлись бы без
