жизнь до рождения — это подлинный рай, который «цветом схож с адом: он — огненно-алый, мерцающий, оранжево-золотой, вспыхивающий синими языками, текучий и теплый, липкий и в то же время недвижный, крепкий, симметрично выверенный». Как точно просматриваются здесь колористические приоритеты мастера; более подробно он пишет о своей палитре в другой книге — «50 магических секретов мастерства», необходимой, на мой взгляд, в библиотеке всякого художника, — так много там умозрительных и практических советов, весьма ценных с точки зрения и техники живописи.
В том же внутриутробном раю он созерцал и «яичницу из двух яиц без всякой сковороды», которая «то нависала, то отплывала куда-то в сторону, вверх или вниз, и застывала перламутровыми шарами — а то и драгоценными жемчужинами! — а после пропадала во тьме — постепенно, как луны, клонящиеся к ущербу».
Некоторые исследователи полагают, что это вариации на тему известной в то время книги Отто Ранка «Родовые травмы», однако сам автор называет другие истоки: «Психоанализ связывает внутриутробное бытие с жизнью в раю, а рождение, драму рождения, — с одним из главных мигов нашей жизни — мигом о потерянном рае».
В детстве, пишет художник, он умел возвращаться в этот утерянный рай. Для этого надо было встать на четвереньки и трясти головой из стороны в сторону до тех пор, пока не возникнет во тьме полуобморочного состояния та самая яичница без сковороды, и тогда — «все мое существо ликовало, торжествуя победу текучей мягкой материи. Если б я мог, я остановил бы это мгновение».
И далее: «Механизм изначально был моим вечным врагом, а что до часов, то они были обречены растечься или вовсе не существовать».
Да, вечность текуча и благодаря этому свойству проникает во все поры Вселенной, заполняя собой все. Она — кровь, молоко и мед всего вещественного, осязаемого, материального, без нее, этой текучей субстанции, ничто в мире не существует. Движение объектов во Вселенной сопряжено не со временем, а скоростью, то есть передвижением в некоей текучей неизмеряемой субстанции; поэтому естественно, что Дали не любит измеренной вечности, которая условно называется временем…
На эту тему написана одна из самых известных и гениальных работ Дали — «Постоянство памяти». Чтобы понять замысел картины и ее сокровенную суть, следует обратиться к главным умозрительным теориям XX века — Бергсона о двойном времени, объективном и субъективном, и Фрейда — о бессознательном. По Бергсону, субъективное время практически безразмерно, в памяти человека оно не имеет ни начала, ни конца, оно как бы погружено в бездонное болото памяти многих и многих поколений (Юнг называл это «архетипом»), а другое, объективное, живет в твердых реалиях рассудка и измеряется бегущей по циферблату стрелкой. У Фрейда же в его теории о бессознательном реальность внешнего времени имеет вторичное значение, как, скажем, во сне, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
Одна из четырех пар часов на этой картине не мягкая, а твердая, на приоткрытой чуть крышке — муравьи, а из-под крышки виднеется нечто жидкое. Это как бы не до конца побежденный муравьями, символами движения и перемен, рассудок — антипод времени — гибкому, безмерному, символом которого и являются мягкие часы.
Символом же непреходящей вечности, основы бытия, таинственного и постоянного в своем обличье, предстают на картине скалы Порт-Льигата, родного места художника, его гнезда. «Сумеречный, прозрачный меланхоличный свет Порт-Льигата» дополняет иррациональную картину текучего в бессознательном времени и в то же время служит контрастом в своей косной тяжелой форме геологического постоянства. Дали называл скалы мыса Креус, самой восточной точки Испании, «геологическим бредом и источником желания». Она, эта форма, призвана взывать и взывает к вечности, незыблемой основе и родительнице быстротекущего, ветреного и непостоянного времени, единственным достоверным свойством которого является способность вынашивать перемены.
О взаимоотношениях времени и вечности лучше вообще не задумываться, ибо они — святая тайна. Во всяком случае, с помощью здравого смысла и ортодоксальной логики ответов на все эти вопросы получить нельзя, зато с помощью теоретических установок иррационального, заложенных как Бергсоном, так и Фрейдом, намеки найти можно. Из этого текучего наукообразного теста Дали впоследствии испек и свой «спонтанный метод иррационального познания, основывающийся на критической интерпретации цепочек безумных видений», названный им «параноидно-критическим». Он вполне объясняет как истоки творчества нашего героя, так и его реальный процесс и результат.
Мы к этому будем возвращаться еще не раз, а пока лишь высвечиваем горизонты дальнейшего повествования, да мы и отвлеклись от заданной в этой главе темы — о том, что было в детстве Дали, а чего не было.
20 мая 1904 года младенец был крещен в церкви Святого Петра под именем Сальвадор Фелипе Хасинто. До 1912 года он жил в том же доме, где и родился, — на улице Монтуриоль, 20, а затем на той же улице, но уже в другом, новом и комфортабельном доме, куда перебралась семья преуспевающего нотариуса. Дом, где прошло детство художника, сохранился до сих пор. С его галереи мальчик постоянно видел Ампурданскую долину, где в разное время жили финикийцы, греки и римляне, а также живописный горный хребет Сант-Пере де Роде. Мать Сальвадора любила цветы и птиц, поэтому вся галерея была заставлена цветочными горшками и клетками с канарейками и голубями. К цветам, особенно к нардам, которые выращивала мать, Дали сохранил любовь на всю жизнь, — их сладковатый запах возбуждал его, а сок, что тек, если размять цветок в пальцах, напоминал ему сперму; перед тем, как идти в туалет, он всегда закладывал за ухо цветок нарда.
Город Фигерас, где прошли детство и юность Дали, к концу XIX столетия стал активно развиваться: строились новые дома в стиле модерн, между ним и столицей Каталонии Барселоной пролегла железная дорога, появился театр, место для проведения корриды, в 1896 году зажглись в домах и первые электрические лампочки.
Здесь смотрели на Мадрид искоса, короля не любили, каталонский сепаратизм и республиканские идеи цвели махровым цветом. Это и неудивительно — рядом змеилась граница с Францией, через которую легко перелетали идеи свободы и равенства, да и культура Каталонии всегда была под сильным французским влиянием.
Франкофилом был и первый учитель маленького Сальвадора — длиннобородый Эстебан Трайта, что с каталанского переводится как яичница, омлет. Кстати: провинция называется Каталония, а язык — каталанским. Голубоглазый сеньор, в лице которого «было что-то толстовское с примесью Леонардо», одевался кое-как, зато его голову украшал цилиндр, «единственный цилиндр на всю округу», при этом его постоянно не покидало дурное настроение. Он слыл в Фигерасе умным человеком, и, вероятно, именно это подвигло отца художника, дона Сальвадора Куси, отдать четырехлетнего сына в муниципальную школу, где преподавал Трайта, а не в частную, где обучались дети состоятельных родителей. Да, фигерасский нотариус был человеком не бедным, но, будучи вольнодумцем и атеистом, предпочел в наставники своему сыну также безбожника, утверждавшего, что религия — это занятие для женщин, и внушавшего ученикам, что Бога не существует.
Учитель Трайта, пишет Дали в своих воспоминаниях о том, чего не было, ничем с учениками не занимался, приходил на уроки, чтобы спать, в результате чего мальчик разучился даже писать собственное имя, чему его обучили еще до школы родители.
В школе сын фигерасского нотариуса был, разумеется, белой вороной. Он ходил на занятия в матроске и в шапочке с помпоном, а в руках была бамбуковая тросточка с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Он, маменькин сынок, просто не знал, куда себя деть в этой бешено орущей ораве сверстников, с которыми у него не было и не могло быть ничего общего. Они олицетворяли собой действие, он же — мечтательную сосредоточенность. Они умели забивать гвозди, мастерить бумажных птичек и многое другое, он же не мог самостоятельно даже раздеться — один раз попробовал снять с себя матроску и чуть не задохнулся.
В этой школе он проучился около двух лет. (Дали пишет, что год, но что касается цифр и дат, доверяться ему нельзя, да и во многом другом его поздние воспоминания о детстве зачастую служили откровенной саморекламе.) И чем же он занимался там, если педагог Трайта на уроках спал и ничем с детьми не занимался? По его признанию, он «с отчаянной страстью предавался
