постепенно стерлась и исчезла. И мир воображения стал на равных существовать с реальным в жизни юного Сальвадора.
Из детства же он вынес свои первые впечатления о России, где ему так и не удалось побывать, зато умозрительные познания пришли к нему именно в кабинете сеньора Трайты, куда юный отрок, влекомый любопытством, захаживал, чтобы поглазеть на разные диковинки. Дело в том, что учитель с бородой цвета слоновой кости был большой любитель собирать всякий хлам, имеющий в той или иной степени художественный интерес, — это могли быть и церковные статуи или фрагменты рельефов, да и многое другое, что сеньор учитель просто выкрадывал из окрестных часовен. Все это хранилось в построенной за городом какой-то фантастической башне.
В кабинете же учителя, борода которого была «с отливом в желтизну, как ноготь заядлого курильщика или клавиша старого рояля», также было много всяких любопытных разностей, и среди них самое яркое пятно в памяти Сальвадора оставил стереоскоп — «большая квадратная коробка, театрик оптических иллюзий, который и выправил мне зрение…»
На одной из картинок, что показывал малышу сеньор Трайта, он увидел, как русскую девочку, укутанную в белый мех, куда-то уносила тройка — «почти чудом моя девочка спасалась от стаи свирепых волков с горящими глазами». Этот образ так глубоко запал в душу Дали, что впоследствии он не сомневался, что девочка из мчащейся тройки — это его будущая жена Гала, в девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова. И он бессознательно полюбил Россию по картинкам из магического театрика своего школьного учителя. По странному совпадению в тот день в Фигерасе шел снег — редкое в Испании явление.
Я уверен, что читатель, заинтересовавшийся жизнью этого удивительного художника и человека и взявший в руки эту книгу, обязательно доберется, если раньше не добрался, до книг самого Дали, в частности до «Тайной жизни», которую мы сейчас обильно цитируем. Все книги Дали проиллюстрированы им самим, — и какое счастье видеть на страницах потрясающую графику маэстро в сочетании с великолепным текстом. Он был непревзойденным рисовальщиком, и для меня, художника, доставляет просто наслаждение рассматривать виртуозные рисунки мастера. Поражает и образная точность, удивительная для иностранного художника, никогда не бывавшего в России. Гала, конечно же, рассказывала ему о своей родине, да и сам он наверняка хорошо был знаком с русским изобразительным искусством, однако как легко и точно ассоциируется этот крохотный рисунок с гоголевской птицей- тройкой…
В 1910 году отец Дали записал своего сына в открывшийся в Фигерасе католический коллеж Христианских братьев, где преподавали на французском языке. Именно это обстоятельство побудило дона Сальвадора Дали Куси, большого поклонника Великой французской революции, поступиться своими атеистическими принципами, — он очень хотел, чтобы его малыш овладел французским языком. В результате произошло вот что. Дома, да и повсюду в Фигерасе, говорили на родном каталанском языке (и первые свои в жизни слова малыш Сальвадор произнес по-каталански), в начальной школе у сеньора Трайты его учили на испанском языке, а затем прибавился и французский. Поэтому Дали хорошо изъяснялся на всех трех, правда, с сильным каталанским акцентом, зато с грамматикой у него всегда были проблемы, и писал он хоть и красивым каллиграфическим почерком, но с ошибками.
И в этой школе он также не слишком утруждал себя учебой, — погруженный в мир своих фантазий и воображения, он как бы отсутствовал в классе. Для него важнее уроков было созерцание кипарисов в окне или пятен сырости на сводчатом потолке, что бессознательно рождали в его мозгу бесконечные образы, точно очерченные и словно выписанные чьей-то умелой мастерской рукой. Вспомним здесь, что и Леонардо да Винчи советовал своим ученикам рассматривать сырые разводы на стенах или облака и развивать таким образом воображение.
Успехов поэтому в учебе больших у Сальвадора не было, и даже хуже того — отец получил письмо, где говорилось о его настолько укоренившейся умственной лени, что ему грозило остаться на второй год. Мать была в ужасе. А юный Дали, дабы не приставали с учебой, стал прикидываться ненормальным, симулируя припадки, и тогда его оставляли в покое. Так, во всяком случае, повествует художник на страницах «Тайной жизни», а мы, истины ради, скажем, что учился он не так уж плохо — получал по основным предметам «восьмерки» и «семерки» (по десятибалльной системе).
Общество детей его никогда не привлекало, ему были чужды их обычные ребячьи игры с ором, визгом, беготней, его пугала их насыщенная агрессивностью жизненность, он склонен был к уединению и тишине, где беспрепятственно можно было предаваться мечтаниям и грезам.
Сверстникам он предпочитал общество старушек — своей кормилицы Лусии и родной бабушки, которых любил беззаветно. «Старость, — писал он, — изначально пробуждала во мне благоговение. Да разве могло сравниться с этими старушками, феями из сказки, какое-нибудь юное существо!»
Но не все однокашники внушали неприязнь нашему юному герою. Высокий Бутчакес, белокурый и голубоглазый мальчик с обтянутым узкими штанами «увесистым задом», чрезвычайно нравился Сальвадору. Бутчакес, ставший во взрослой жизни водопроводчиком, также симпатизировал малышу Дали. Мальчики были нежны друг к другу и обменивались поцелуями в губы. Этого Дали очень стыдился и краснел как маков цвет, а своей предрасположенности к тому, чтобы краснеть, он также стыдился. Как-то в Фигерасе вновь пошел снег, и на краю фонтана в ореоле снежинок сидела девочка, очень похожая на ту русскую, что Сальвадор видел в стереоскопе учителя Трайты. Страстно хотелось подойти к ней и познакомиться, но он испугался, что покраснеет, поэтому решил познакомиться с ней в сумерках, когда румянец на щеках будет не заметен.
Чувство стыда и робость совершенно покидали его в семье, где он был просто диктатором. Дома он привык к тому, что любое его желание немедленно исполнялось, и закатывал страшные истерики по любому поводу.
Однажды в Барселоне, куда семья поехала на Рождество к бабушке по отцовской линии, Сальвадор увидел в витрине кондитерской сладкое лакомство, имитирующее связку лука. Кондитерская была закрыта, поэтому мать не могла купить сыну это изделие, но, вспоминает его сестра Ана Мария, «брат вырывается, сломя голову несется назад к кондитерской и начинает орать благим матом:
— Хочу лука! Хочу лука! Хочу лука!
Уж и не знаю, какими силами удалось маме оторвать его от витрины.
Чуть не волоком тащила она его по тротуару, брат же орал не переставая, да так, словно его резали:
— Хо-о-о-очу лу-у-у-у-ука!
И вопя, вырывался и несся назад к витрине…»
В другой раз, вспоминает сестра, ему захотелось знамя, развевавшееся на замковой башне в Фигерасе, и он устроил подобную же истерику. Ну и так далее.
Родители и вправду баловали его бесчисленными подарками и игрушками и потакали капризам. Бывал он и по-детски жесток — как-то столкнул соседского мальчика с мостика ради смеха, в другой раз ударил двухлетнюю сестру ногой по голове, а когда позже доктор хотел проколоть ей уши для сережек, он, не понимая его намерений, вцепился ему в лицо и разбил очки. Все эти поступки как-то уживались с его робостью и способностью краснеть по любому поводу.
Однажды, пишет его сестра в мемуарах, брат переломал целлулоидных уточек и лебедей, к великому ее огорчению, — она очень любила эти игрушки; недовольна была и мать. Тогда Сальвадор выцарапал на сделанном из цельного куска дерева детском столике уточек и лебедей, очень похожих на тех целлулоидных, расплющенных молотком. Это было своего рода компенсацией, искуплением своего детского греха и как бы неосознанной попыткой отождествить воображение и реальность.
Мать, сама рисовавшая детям цветными карандашами разных фантастических животных, осталась очень довольна первыми опытами рисования своего сына. «Вы только посмотрите! — сказала она с гордостью. — Если он рисует лебедя, так это именно лебедь, а не просто птица, а уж если утка, так это утка!»
В 1912 году семья переехала в новую квартиру на той же улице Монтуриоль. Контора нотариуса расположилась на первом этаже, а семья поселилась на последнем, над которым было еще небольшое помещеньице, бывшая прачечная, которую Сальвадор выпросил у родителей под студию. Все пространство этой комнатки занимала большая цементная ванна, поэтому юный художник поставил стул прямо в нее, а поперек положил доску, служившую ему столом, где он и упражнялся в рисовании. А также воспитывал в
