написанный в сильных выражениях протест против деятельности Литвинова в Лондоне. Мне предлагалось немедленно предупредить большевистское правительство, что подобное поведение мы не можем терпеть. Я сидел, переводя смысл протеста на русский, позвонил телефон. Это был Троцкий. Он получил известие, что японцы готовятся высадить десант в Сибири. Что я мог бы предложить в этом случае и как я могу объяснить цель своей миссии перед лицом этого акта открытой враждебности? Я выразил сомнение в подлинности его сведений и снова сел за стол. Мой слуга принес мне еще одну телеграмму. Она была от Робинса, который советовал мне выехать в Вологду. Я связался с ним по телефону, сказал ему, что останусь несмотря ни на что до самого конца в С.Петербурге, и попросил его информировать посланника о японском недоразумении. Японская интервенция в Сибири уничтожит всякую воз можность соглашения с большевиками. Здравый смысл говорил, что как мера восстановления восточного анти германского фронта этот шаг более чем бессмыслен. Последним ударом этого дня была телеграмма от моей жены. Составленная в загадочных выражениях, эта теле грамма несомненно указывала на то, что мои усилия не встречали одобрения в Лондоне. Я должен быть осторо жным, если не хочу погубить свою карьеру.
Лондон не одобрил и не осудил мое решение остаться после отъезда Линдли. Исходя из того, что Министерство иностранных дел продолжало бомбардировать меня
телеграммами, я заключил, что они мирятся с создавшей ся ситуацией. Я предался небольшой оргии жалости * самому себе, что еще больше укрепило мое упорство Несомненно, моя участь была не из легких. Потом я лег в постель и прочел жизнь Ричарда Бэртона. При сложив шихся обстоятельствах это было, пожалуй, самое опасное успокаивающее средство, какое я только мог принять Бэртон всю жизнь боролся с Уайтхоллом, и результаты были гибельны для него.
В этот период С.Петербург жил странной, жизнью. Большевикам еще не удалось установить железную дис циплину, характерную для их режима сегодня. По су ществу говоря, они почти не пытались сделать это. Тер рора не было, и население не слишком боялось своих новых хозяев. Продолжали выходить антибольшевист ские газеты, осыпавшие руганью политику большевиков. Особенно старался тогдашний редактор «Новой жизни» Горький, выступавший против людей, которым теперь он предался всей душой. Буржуазия, все еще верившая, что немцы скоро пошлют большевиков ко всем чертям, весе лилась так, как трудно себе представить при подобных обстоятельствах. Население голодало, но у богатых еще были деньги. Были открыты рестораны и кабаре; послед ние, во всяком случае, были всегда переполнены. По воскресеньям перед нашим домом устраивались бега, и было странно сравнивать красивых, упитанных беговых лошадей с голодными, костлявыми клячами несчастных извозчиков. Реальную опасность для человека представ ляли в эти первые месяцы после революции не сами большевики, а анархисты — банды воров, бывших кадро вых офицеров и авантюристов. Они захватили несколько лучших домов в городе, и, вооружившись винтовками, ручными гранатами и пулеметами, распоряжались по праву сильного в столице. Они подстерегали своих жертв изза угла и бесцеремонно расправлялись с ними. Они не чувствовали никакого уважения к личности. Однажды вечером Урицкий, впоследствии глава петербургской ЧК, возвращался из Смольного в центр города. Бандиты стащили его с саней, раздели и предоставили ему продол жать путь в таком виде. Ему повезло: он остался в живых. Когда мы выходили из дома вечером, мы никогда не ходили поодиночке, даже на очень короткие рассто яния. Мы шли всегда посреди улицы, держа руку в карма не, где лежал револьвер. Беспорядочная стрельба не
смолкала всю ночь. Большевики, видимо, были совер шенно неспособны бороться с этим бичом. Много лет они громко возмущались тем, что царское правительство дяшает их свободы слова. Они еще не начали собствен
дую кампанию против свобод.
Я отмечаю эту относительную терпимость большеви ков потому, что позднейшие жестокости были следствием усиления гражданской войны. За усиление этой кровавой борьбы, возбудившей столько тщетных надежд, в значи тельной мере была ответственна союзническая интервен ция. Я не хочу сказать, что политика невмешательства во внутренние дела России скольконибудь повлияла бы на ход большевистской революции. Я считаю только, что наше вмешательство усилило террор и увеличило крово пролитие.
В субботу третьего марта русские делегаты в Бресте подписали перемирие, а на следующий день был созван в Москве съезд Советов, который должен был формально ратифицировать мирный договор. В то же время больше вики объявили о создании нового Верховного Военного совета и издали приказ о вооружении всего народа. Троц кий был назначен председателем нового Совета, а Чиче рин был назначен на его место в большевистском Мини стерстве иностранных дел.
Я виделся с Чичериным после его возвращения из Бреста. Он был настроен подавленно и поэтому друже любно. Он сообщил мне, что немецкие условия вызвали в России взрыв негодования, подобный тому, какой имел место во Франции после 1870 года, и что теперь для союзников настал самый благоприятный момент для то го, чтобы выразить свои симпатии. Мир был продикто ван России, и она нарушит его, как только будет доста точно сильна. Такова была позиция всех комиссаров, с которыми я в то время приходил в соприкосновение.
Так как правительство собралось эвакуироваться из Петербурга, я спросил Чичерина, что он может сделать, чтобы поместить мою миссию в Москве. По обыкнове нию он был весь обещания и неопределенность. Тогда я пошел к Троцкому, который, когда он был в настроении, Умел устраивать всякие дела, и быстро устраивать. Я нашел его в возбужденном состоянии. Его актерский темперамент применился к новой роли. Почти за одну ночь он превратился в солдата. Слова его дышали вой ной. Ратификация или не ратификация, но война будет.
На небольшом заседании большевистской верхушки ко, торая уже решила ратифицировать мир, он воздержало от голосования. Он не будет присутствовать при фо? мальной ратификации в Москве. Он останется С Петербурге еще на неделю. Он будет доволен, если я останусь с ним. Мы поедем вместе, и он обещает устроить меня в Москве. Предпочитая мужественную активность Троцкого колебаниям Чичерина, я решился остаться.
Несмотря на беспокойство по поводу японской интер венции, упоминание о которой немедленно зажигало огонь в глазах Троцкого (кстати сказать, русская буржуа зия отнеслась к известию об интервенции равнодушно правильно решив, что она не облегчит её страдания), я провел последнюю неделю в С.Петербурге довольно приятно. Я ежедневно встречался с Троцким, но кроме того работы у меня было меньше, чем всегда. Погода была прекрасная, и мы провели время довольно весело, развлекаясь с нашими русскими друзьями.
В это время я впервые встретился с Мурой, которая была старым другом Хикса и Гарстина и часто навещала нас в нашей квартире. Ей было 26 лет. Чистокровная русская, она с высокомерным презрением смотрела на мелочи жизни и отличалась исключительным бесстра шием. Ее огромная жизнеспособность, которой она, мо жет быть, была обязана своему железному здоровью, вселяла бодрость во всех, кто приходил с ней в соприкос новение. Где она любила, там был ее мир; ее жизненная философия делала ее хозяйкой всех возможных последст вий. Она была аристократка. Она могла бы стать комму нисткой. Она никогда не могла бы быть мещанкой. Впо следствии ее имя было связано с моим в финальном эпизоде моей карьеры в России. В эти первые дни нашего петербургского знакомства я был слишком занят, слиш ком поглощен своими важными делами, чтобы обратить на нее должное внимание. Она показалась мне очень привлекательной женщиной; разговоры с ней были ярким пятном в моей повседневной жизни. Увлечение началось после.
Кроми, наш морской атташе, был ее другом, ив день его рождения Мура устроила небольшой званый обед, на который мы все пришли. Была масленица, и мы ели бесчисленные блины и пили водку. Я написал шуточное стихотворение на каждого из гостей, а Кроми произнес
одну из своих самых остроумных речей. Мы пили за вашу
хозяйку и неумеренно смеялись. Для всех нас это был едва ли не последний беззаботный час в России. Из четырех присутствовавших англичан остался в живых один я. Кроми умер славной смертью, защищая наше посольство от вторжения большевиков. Несчастный Да вид Гарстин, со всем своим мальчишеским энтузиазмом работавший за дело установления сношений с большеви ками, был отозван военным министерством и послан в Архангельск, где он пал жертвой большевистской пули. Уилл Хикс, или Хикки, как все его называли, умер от туберкулеза в Берлине весной 1930 года.
Последнюю неделю мы провели в тихом теперь С.Петербурге. Никогда он не был столь прекрасен. Опу
