Выше ножки, пташки! Выше!
Чешский тапер, музыкант-лабух Божьей милостью, прожженный жох - Ян Шпачек с завязанными глазами за роялем доказывает, что в гамме куда больше семи нот. Когда замирает ураганный канкан-каскад, Ян Шпачек поддает такой медленной тоски, что сердце западает, как слоновой кости клавиша.
И тогда происходит то, ради чего собственно в последние два месяца стоило ходить в Дом Праха.
В сизый табачный дым зала, дробясь в тусклых зеркалах выходит из-за плюшевой занавеси певичка.
Узкобедрая и безгрудая в узком черном платье, она ложится на крышку рояля, равнодушная ко всем страстям человеческим, как литой золотой слиток в имперском банке. Она тушит окурок в подошву алой туфельки-лодочки на невыносимой высоты каблуке.
Поет, вскинув жилистую руку в театральной перчатке до локтя.
Поет, как дети кричат во сне, не заботясь о словах.
Поет, стоя спиной к залу, ее худые лопатки не дрогнут даже от крика или выстрела.
А уголовщина в “Доме Праха” случается, конечно, редко, но всегда почему-то под утро.
Стреляют в люстру, в крахмальный пластрон соседа, в собственный висок, в зеркала и в Божий свет, как в копеечку.
Злачное место: Проститутки. Карты. Векселя. Честные налетчики. Самозванные князья. Серебряные ведерки с ледяными бутылками “Абрау-Дюрсо”, белые скатерти с кляксами крови и вина - сладкий сон провинциального купчика или дворянского недоросля.
Желаете красивой жизни в стиле “ретро”?
Один момент-заряжай, пли, выноси!
Однажды к директору Дома явился невнятный господинчик и предложил прослушать француженку- певичку с последними французскими куплетами.
Директор брезгливо согласился. Визитер в назначенный день привел костлявую особу, если отмыть - лет двадцати двух, в мышиной жакетке и юбчонке того же достоинства, в нафталиновой чернобурке и мушкетерской шляпе.
Директор, а собственно, что скрывать, сам пианист Ян Шпачек, сел за инструмент, взял с голоса девицы несколько аккордов, и внимательно замер, когда она запела.
Слабость слуха и гортанные переливы альта.
Дурно? Даже более чем дурно.
Но изюминка определенно есть, даже не изюминка, а добрая доза стрихнина. Так-так.
Девица, спела, все, что помнила.
Шпачек хлопнул крышкой рояля. Отрезал:
- Беру на две недели. Как тебя зовут.
- Имени на афишу не надо, я замуж выхожу. - глупо уперлась певичка и не к месту расхохоталась, да так заразительно, что сам Шпачек показал желтые зубы и захорькал, как верблюд.
- Черт с тобой. Поставим три креста.
На свежей афише напечатали праздничным аршинным шрифтом арт нуво:
“Дебютантка + + +, прямо из !Парижа! Употребляема в высшем обществе! Грация! Фурор! Дебютный номер - chansonette “Мое прелестное дитя”. Бисирует по желанию почтенной publique”
Она вышла на сцену, ослепленная светом, в нелепом голубом платье-хитоне.
На вороной лоснящейся от помады стрижке “а ля гарсон”, с завитками на скулах - шатался высоченный плюмаж из голубых и белых страусиных перьев.
На шее нитка фальшивых, ну, конечно же фальшивых бриллиантов, и в левом ухе - дань эксцентрике - серьга солитер, тяжелая каплевидная жемчужина в оправе.
Певичка слышала оркестр из ямы отдаленно, взмокли от страха ладони.
Три креста оперлась на спинку бутафорского стула. В зале из сострадания кто-то похлопал.
“Райские грезы” - прозвучали фальшиво. “Тонкинка” - еще того хуже.
Шпачек за кулисами сплюнул и отвернулся.
- Мое прелестное дитя. - объявила Три Креста и пояснила некстати - Песня-десерт…
В зале кушали и выпивали.
Она запела.
Заржавели жующие челюсти. У старика за ближним столиком повис из пасти лепесток пармской ветчины, как язык сенбернара.
Когда отзвучали последние такты шансонетки, зал помолчал.
Потом грохнули самопальным треском аплодисменты.
Три креста раздвинула ноги и оседлала стул. Туго натянулся голубой тюль подола.
Длинная серьга хлестнула ее по шейной жиле.
