мальчиков, девочек и даже младенцев, улыбающиеся лица и нахмуренные, лица, полные алчности, гнева и похоти, лысые лица и щетинистые. Маски, сказала она себе, это просто маски, но даже в тот самый момент она знала, что это не так. Они были из кожи.
— Они пугают тебя, дитя? — спросил добрый человек. — Ещё не поздно уйти. Ты, правда, этого хочешь?
Арья прикусила губу. Она не знала, чего хочет. Если я уйду, то куда? Она раздела и перемыла сотни трупов, мертвые предметы не страшили её. Они переносят их сюда и срезают с них лица, что с того? Она была волком в ночи, лоскуты кожи не могут её напугать. Это просто кожаные чепцы, они не могут мне навредить.
— Сделайте это, — выпалила она.
Он провёл её через всю комнату, мимо проходов, идущих к боковым коридорам. Свет фонаря освещал их по очереди. Стены одного коридора были отделаны человеческим костями, колонна из черепов подпирала потолок. Другой шёл к винтовой лестнице, спускающейся ещё ниже. Сколько же там подвалов, удивилась она. Они что, продолжаются до бесконечности?
— Сядь, — скомандовал священник.
Она села.
— Теперь закрой глаза, дитя.
Она закрыла глаза.
— Будет больно, — предупредил он её. — Но такова плата за могущество. Не шевелись.
Неподвижна как камень, думала она. Она сидела, не шевелясь. Порез был быстрым, лезвие — острым. Прикосновение металла к плоти должно холодить, но вместо этого она чувствовала тепло. Кровь заливала лицо, струясь красной завесой по лбу, щекам и подбородку. Она поняла, почему священник заставил её закрыть глаза. Кровь оставила солёный медный привкус на губах. Она облизнулась и задрожала.
— Принеси лицо, — сказал добрый человек.
Бродяжка не ответила, но послышался шорох её тапок по каменному полу. Девочке же он сказал:
— Выпей это, — и втиснул в руку чашку.
Она выпила залпом. Кисло, как укусить лимон. Тысячу лет назад она знавала девочку, любившую лимонные пироги. Нет, это была не я, это была Арья.
— Лицедеи меняют лица с помощью уловок, — говорил добрый человек. — Колдуны используют чары, сплетая свет с тенями и желанием, чтобы сотворить иллюзии, обманывающие глаза. Ты научишься этим искусствам, но то, что делаем мы здесь — гораздо глубже. Мудрец может видеть сквозь грим, чары развеиваются под проницательным взглядом, но лицо, что ты оденешь, будет таким же истинным и прочным, как то, с которым ты родилась. Не открывай глаза.
Она почувствовала, как его пальцы приглаживают её волосы.
— Спокойно. Будет странное ощущение. Может закружиться голова, но ты не должна шевелиться.
С тихим шелестом новое лицо было надвинуто на старое. Сухая и жесткая кожа царапала лоб, но пропитываясь кровью, она становилась мягче и эластичней. Её щеки потеплели и вспыхнули. Сердце затрепетало в груди, и на одно долгое мгновение у неё перехватило дыхание.
Сомкнувшись на горле, руки, твёрдые как камень, начали её душить. Её собственные ладони взметнулись вверх, чтобы схватить напавшего за руки, но не нашли там никого. Ужас переполнил её, и послышался хруст, жуткий трескающий звук с последующей вспышкой ослепляющей боли. Лицо плавало перед ней — мясистое, бородатое, жестокое, с искаженным от ярости ртом. Она услышала, как священник сказал:
— Дыши, дитя. Выдохни страх. Стряхни с себя призраков. Он мёртв. Она мертва. Её боль ушла. Дыши.
Девочка сделала глубокий судорожный вдох и поняла, что это правда. Никто не душил её, никто не бил. Но всё равно её ладони дрожали, когда она поднесла их к лицу. На кончиках пальцев запеклась кровь, в свете фонаря она казалась черной. Она ощупала свои щеки, коснулась глаз, пробежалась пальцами по линии скул и подбородка.
— Моё лицо осталось таким же.
— Разве? Ты уверена?
Была ли она уверена? Она не ощутила перемен, но, может, это нельзя почувствовать. Она махнула рукой сверху вниз перед своим лицом, как однажды в Харренхолле при ней сделал Якен Хгар. Тогда всё его лицо зарябило и изменилось. Но сейчас ничего не произошло.
— По ощущениям оно не изменилось.
— Для тебя, — сказал священник. — Оно не выглядит таким же.
— Для чужих глаз твой нос и челюсть сломаны, — подала голос бродяжка. — Там, где раздроблена скула, одна сторона твоего лица впала, и у тебя нет половины зубов.
Она пощупала языком во рту, но не обнаружила ни дырок, ни сломанных зубов. Колдовство, подумала она. У меня новое лицо. Уродливое, сломанное лицо.
— Какое-то время тебе могут сниться плохие сны, — предостерег добрый человек. — Отец бил её так часто и так жестоко, что она не могла освободиться от боли и страха, пока не пришла к нам.
— Вы убили его?
— Она просила подарок для себя, а не для отца.
Вы должны были убить его.
Наверное, он прочитал её мысли:
— Смерть пришла за ним, как приходит за всеми. Как завтра она должна прийти за одним человеком, — он поднял фонарь. — Мы закончили здесь.
Пока. Казалось, пустые кожаные глазницы следят за ней, когда они возвращались к ступенькам. На секунду ей почти привиделось, как они шевелят губами, делясь друг с другом темными сладкими тайнами, слишком тихо, чтобы разобрать.
Сон не шёл к ней той ночью. Лежа в холодной тёмной комнате, путаясь в простынях, она вертелась и так, и этак, но куда бы ни поворачивалась, всё равно видела лица. У них нет глаз, но они видят меня. Она увидела лицо отца на стене. Рядом висело лицо её леди-матери, а под ними в ряд — трех её братьев. Нет. Это была другая девочка. Я никто, и мои единственные братья носят черно-белые мантии. Но там был и темнокожий певец, и конюшенный мальчик, которого она убила Иглой, и прыщавый оруженосец из трактира на перекрестке, и стражник, чьё горло она перерезала при побеге из Харренхолла. Щекотун тоже висел на стене, в черных дырах на месте его глаз бурлила злоба. Она почувствовала, как снова и снова и снова вонзает ему в спину кинжал.
Когда в Браавосе наконец настал день, он оказался пасмурным, серым и тёмным. Девочка надеялась на туман, но боги, как и всегда, остались глухи к её мольбам. Воздух был прозрачным и холодным, ветер неприятно кусался. Хороший день для смерти, подумала она. Непроизвольно вырвалась её молитва. Сир Грегор, Дансен, Рафф-Красавчик, сир Илин, сир Мерин, королева Серсея. Она беззвучно выводила губами имена. Никогда не знаешь, кто может подслушивать в Черно-Белом Доме.
В подвалах было полно старой одежды, снятой с тех, кто приходил в Черно-Белый Дом испить успокоения из храмового бассейна. Там можно было отыскать что угодно: от нищенских лохмотьев до роскошных одеяний из шёлка и бархата. Уродки должны одеваться в уродливую одежду, решила она и выбрала запачканный коричневый плащ с растрепанным подолом, зелёный камзол, воняющий рыбой и плесенью, и пару тяжелых ботинок. В последнюю очередь она спрятала в руке нож-коготок.
Спешить было некуда, поэтому она решила пойти к Пурпурной Гавани окольной дорогой. Она перешла по мосту на Остров Богов. Кошка-Кэт продавала устрицы с мидиями между здешними храмами всякий раз, когда Талея, дочь Бруско, мучилась в постели с лунным кровотечением. Она почти надеялась встретить здесь Талею сегодня — может, около Уоррена, где у каждого забытого божка стоял свой жалкий маленький алтарь, но это было глупо. День был слишком холодный, а Талея никогда не просыпалась так рано. Памятник у святилища Плачущей Девы Лисса ронял серебряные слезы, когда уродливая девочка проходила мимо. В Садах Геленеи стояло позолоченное дерево, сто футов в высоту, с листьями из кованого серебра. За окнами из свинцового стекла в деревянном зале Лорда Гармонии тлел свет от факелов, освещая полсотни различных бабочек всех ярких цветов.
