близость трансценденции не заставляла биться сердце человека так, чтобы он был убит своим собственным сердцебиением. Это просьба принять привычные для человека облики: солнца, облака, молнии, наконец, самого тела. Воплощение Христа есть не только воссоединение Вечного Логоса с человеческой природой, но вместе и прикрытие невыносимого света Логоса, дабы свет этот не ослепил человека. Христос сделался для нас необычайно близким потому, что Он пришел к нам в облике нас самих, в облике слуги, в облике самого незначительного человека, которого мы знаем, к которому привыкли и потому можем вынести. Тюль и покровы, которыми в храмах прикрывают tabernaculum12, тоже есть символ нашего желания видеть прикрытого Бога, скрывающего свое бесконечное Величие.
Эволюционная история религии и социология (Morgan13, Levy-Bruhl14, Durkheim15, Thurnwald16 и др.) совершенно правильно уловила кроющийся в религиозном акте момент страха. Однако сам этот факт она поняла поверхностно, приняв его за страх перед стихиями природы (молниями, землетрясениями, бурями, наводнениями и т. д.) и утверждая, что с выяснением природы этих стихий наукой страх исчезнет, а вместе с ним и религия. Религия, по утверждению этого направления, может держаться только на страхе, а страх существует до тех пор, пока человек не познает природы. Но именно здесь и открывается слабость эволюционной истории религии. Если в глубокой древности человек и боялся природных стихий, то не столько потому, что они несли угрозу его телу, сколько потому, что он эти стихии переживал как явления трансцендентного Могущества. Физическая опасность, исходящая от сил природы, остается всегда. Тем самым остается и с ней связанный страх. Даже занимающийся электричеством профессор боится удара молнии, хотя прекрасно знаком с ее природой и происхождением. Но не этот страх вызывал религиозную боязливость в первобытном человеке. Природные стихии для этого человека были знаками близости трансценденции. И этой как раз близости он и боялся. Иудеи в своих странствиях по пустыням сотни раз испытывали страх перед молниями и громами. Однако громы и молнии на горе Синай в них вызвали совершенно другое чувство страха. Они знали, что эти громы и молнии на горе Синай знаки близости Бога, что за ними скрывается невыразимое Могущество, более могучее существование. Поэтому они и просили Моисея, чтобы он один шел на разговор с этим Могуществом, узнал бы его требования и желания и объявил их народу. Моисей здесь должен был стать чем-то вроде посредника между своим народом и Богом и своим бытием прикрыть Всемогущество Бога от глаз людей. Согласимся, что первобытный человек в этом отношении не раз объективно ошибался, что не всякое неистовство стихий есть выражение близости трансценденции, что силы природы имеют свои причины, свое происхождение, свою природу. Но это рациональное познание природы еще не уничтожает страха перед более могучим существованием, ибо этот страх не основан на физической угрозе со стороны природы. Как-то Толстой прекрасно заметил, что если дикий человек разбивает своих идолов, это еще не означает, что Бога нет; это лишь означает, что Бог не деревянный. И если тот же самый первобытный человек узнает, что молния это атмосферное разряжение электричества между двумя полюсами, то это еще не означает, что в нем исчезнет страх перед Богом; это только означает, что молнию он просто не будет считать одним из обличий Бога. Однако страх перед Богом, как перед Могучим Бытием, остается в человеке всегда, когда только человек встречается с Ним в своей экзистенции. В глубинах своей души человек всегда трепещет перед лицом всех тех явления, за которыми он чувствует это могучее существование: он трепещет не по причине физической угрозы со стороны этих явлений, но из-за ощущаемой близости этого невыразимого высшего Могущества. Эти явления могут быть космологическими, такими как молнии, громы, землетрясения; они могут быть социологическими, такими как войны, революции, гонения, тюрьмы, пытки; они могут быть биологическими, такими как боли, болезни, эпидемии, наконец, смерть: но всякий раз человек будет просить Бога отойти от него подальше, если только он эти явления будет переживать как прикрытия Господа. Не страшна только метафизическая идея Бога, ибо она не имеет содержания; она вмещается в нас, ибо она есть порождение нас самих. Но страшна действительность Бога, встречающая нас в религиозном акте. Переживание Бога как страшного Величия есть сущностное чувство религиозного человека.
Таким образом, не подлинна та религия, в которой нет этого переживания и чувства. Религиозно не подлинна и та эпоха, живя в которой человек в храме сидит закинув ногу на ногу, словно в салоне у своего приятеля. Правда, в христианстве человек друг Бога. «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Иоанн 15, 15), – говорил Христос апостолам по дороге в Гефсиманский сад. Более того, в христианстве человек — дите Божие, совладелец содержания Бога и счастья, наследник Его Царства. Христианство отношения Бога и человека, или религию, основывает на любви, ибо сам Бог есть любовь. И все же никто так прекрасно и так ярко не изображает устрашающего столкновения с Богом, как то же самое христианство. Мы уже упоминали о просьбе св. Петра, обращенной к Христу, чтобы Тот отошел от него, «ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных» (Лука 5, 9), ибо Христос велел им еще раз забросить сети, несмотря на то, что они мучились всю ночь и ничего не поймали. И разве не тот же самый Петр, увидев на горе Фавор преображенного Христа, «не знал, что сказать; потому что они были в страхе» (Марк 9, 6). А св. Иоанн в своих видениях на Патмосе, увидев «подобного Сыну Человеческому, облеченного в подир и по персям опоясанного золотым поясом» (Откр. 1, 13), «пал к ногам Его, как мертвый» (Откр. 1, 17) и только услышав успокаивающее слово «не бойся» (там же), осмелился выпрямиться и написать ангелам семи церквей. Тот же св. Иоанн рассказывает, как он видел, что «двадцать четыре старца падают пред Сидящим на престоле, и поклоняются Живущему во веки веков, и полагают венцы свои пред престолом» (4, 10). Как только человек сталкивается с явлениями или знаками трансцендентного Могущества, он всегда пугается. Страх перед Богом есть составное начало религии, которого христианство не уничтожило, но только очистило от земных примесей. Оно показало, что религиозный страх это не боязнь физических стихий по причине той опасности, которую они несут нам, религиозный страх это трепет самой экзистенции перед лицом могучего существования. Христианство также показало, что отношения человека с Богом отнюдь не исчерпываются страхом; что Бог, Который сущностно есть любовь, является также и в спасительном, льнущем к человеку образе. Вспомним Христа, исцеляющего больных, пирующего на свадьбе и с досмотрщиками. Страх в христианстве занял свое место, которое в Ветхом Завете, не говоря уже о языческих религиях, было явно преувеличено. Но страх не был вытеснен или забыт. Опровергать присутствие страха в религии означает пытаться оказаться по отношению к существованию на том же самом уровне, на котором стоит и Бог. Иначе говоря, это попытка найти основу своей экзистенции в ней самой, ибо ведь именно таково есть существование Бога. Бог это Тот, Который есть. Опровергнуть страх означает опровергнуть свое случайное бытие и возвести себя в ранг необходимо экзистирующего существа. В теории это возможно. Но это невероятно в онтологической действительности. Особенно это невозможно в экзистенциальном столкновении. Всякое нелживое отношение экзистенции с трансценденцией страшно.
Бог, как Сила поддерживающая бытие и Всемогущая Сила, настолько превосходит человека, что становится для экзистенции бесконечно далеким, непонятным и необъятным. Переживание далекости Бога есть одно из основных начал экзистенциального столкновения. В религиозном акте Бог является как нечто совершенно другое, совершенно непохожее ни на одно существо, стоящее по ту сторону их всех, не вмещающееся ни в одно ожидание сущего. Он за границами всех категорий земного бытия. Он не вмещается ни в одно земное понятие. Он не выразим ни в каком земном образе. В религиозном акте инакость Бога отдаляет Его от человека, удаляет в недоступные сферы.
Таким образом, это свойство Бога и ведет к тому, что отношения с этим бесконечно далеким Богом возможны только с согласия Его самого, как Его отклик на призыв человека. Один человек здесь ничего сделать не может. Он не может вызвать Бога из этой потусторонней дали. Ни один искатель Бога не находит Его, если только Он сам не является. «Вот, Он пройдет предо мною, и не увижу Его; пронесется, и я не замечу Его» (9, 11), — говорит Иов. Поэтому все вещи мира являют Бога только тогда, когда сам Бог через них является человеку. Когда Он своей благодатью пробуждает дух человека, заостряет его взгляд, тогда человек действительно замечает в сотворенном следы Господа. Но без этого, самим Богом данного, света сотворенное немо. Следы Господа разнообразны. Природа говорит на многих языках, и необходимо чудо Троицы, чтобы в них мы услышали слово Господне. Прелат А. Дамбраускас- Якштас17природу называл материализовавшимся Словом Божиим, ставя ее рядом с нашедшим буквенное
