грязи прилично, на всех хватит.
Начальник тайной стражи морщился, вспоминая слова главы столичных мутазилитов, ибн Сумама. Тот, как рассказывают, произнес, глядя на бегущих к пятничной молитве людей: 'Смотрите, вот скоты, вот ослы! Смотрите, что этот ашшарит сделал с людьми!' Видел бы брезгливый мутазилит, порицавший Али и невежд, что творится здесь - столица показалась бы ему обителью просвещения и домом мудрости. Подумать только, его, Абу аль-Хайра, родной город, еще называют Медина Мунаввара, Город Освещенный, город света. Да уж, тут один отчаянный одиночка предложил список Книги с разночтениями. Рукопись сожгли, а самого любознатца хотели повалить в костер, чтоб сгорел вместе с еретическими бумажками, да стража отбила. Бедняге дали сотню плетей и изгнали из города - легко отделался.
А ведь говорили, что в столице в одной из мечетей квартала аль-Зубейдийа диктует лекции один шейх, который учился у самого Рукн-ад-Дина аль-Харати. Так вот этот учитель говорит не о разночтениях, а о дописках и прибавлениях к самой Книге! Слышали бы это здесь, в Медине...
Тем временем к аль-Хатибу пробился дервиш с десятком плетеных из роз веночков. Женщин к богослову не подпускали - шейх боялся оскверниться нечистым касанием, так что почитательницы передавали венки для благословения с доверенными лицами.
Чайхана, в которой сидел Абу аль-Хайр, лепилась ласточкиным гнездом на древнем высоком фундаменте - чего, никто уж и не помнил. Здоровенные тесаные каменные блоки выступали из пыли и грязи на все шесть локтей, так что можно было тянуть чаек из мутного стакана и посматривать на все сверху, не опасаясь, что кто-то из толпящихся оступится и сквозь занавески рухнет к тебе на циновку.
Еще сюда не долетало ничего из того, что разбрасывали в честь богослова купцы и ремесленники: Абу аль-Хайр, хмурясь, смотрел на то, как в воздухе над толпой вьются розовые лепестки, мелькают, перелетая по дуге, орехи, курага и кусочки пахлавы. Люди визжали и подставляли рукава и полы халатов, дети верещали, ползая под ногами взрослых в растущей давке. Возможно, то была последняя курага из запасов торговцев, но кто ж думает о бережливости и осаде в такой святой миг...
- О шейх! Башмачники Святого города приветствуют тебя, о слава ханбалитской школы!
О нет. Нет.
Над головами россыпью взлетели туфли и сандалии. Толпа качнулась и вздыбилась сотнями рук. Завизжал ребенок, на которого все-таки наступили. Справа спины в полосатых халатах сошлись кружком - начиналась драка.
Белый купол чалмы аль-Хатиба качался уже далеко впереди, но давка и рев только нарастали.
Раздался треск, тростниковая занавеска проломилась, и на расстеленное перед Абу аль-Хайром полотенце шмякнулась длинная кожаная туфля.
- Таа-к, - тихо сказал себе начальник тайной стражи.
Сегодня все не задалось с самого утра. Следовало еще ночью понять, что ничего хорошего не ждет Абу аль-Хайра ибн Сакиба в этот дождливый осенний день.
Ибо ночью, вернее, под утро, жена устроила ему натуральную выволочку. Нет, конечно, Утайба права: так не годится. Это против законов и против обычаев. Но что он мог с собой поделать?
Ночью, дав ему излиться, жена быстро уснула, а ему захотелось еще раз. У стены спала рабыня из комнатных невольниц, молодая, статная, ибн Сакиб давно на нее заглядывался. Абу аль-Хайр зашел к женщине за занавеску, лег и насладился ее фарджем. Печати у девки не оказалось, но он не расстроился: рабыню он брал не для постели, а работницей, и потому насчет девственности у торговца не любопытствовал. Женщина была из бедуинов, продали ее еще в детстве, но дурёха так и не пообтесалась в городе: завернув ей рубашку, Абу аль-Хайр нащупал столько волос между ногами, что пришлось раздвигать все пальцами, чтобы ввести зебб. Зато баба оказалась гибкой и податливой, с крепкими, торчащими еще грудями - видно, что не рожала. Утайба после третьих родов совсем раздалась, стала рыхлой и вялой. А эта покусывала ему зажимающие рот пальцы - Абу аль-Хайр опасался, что рабыня закричит и рабудит жену - поддавала бедрами и сильно сжимала промежность, прихватывая зебб то у самого основания, то у кончика. От бабы пахло козлятиной и потом, но фардж у нее оказался выше всяких похвал - упругий, мгновенно влажнеющий, сильный и узкий. Не то что у Утайбы, да, после третьего ребенка там стало как в мешке, никакого удовольствия. Такой фардж он пробовал только у одной ятрибской певички - молоденькой, она принимала мужчин всего-то около года и между бедер у нее все еще было тесно и жарко, не то что у бывалых шлюх, у которых внутри чувствовалась проторенная множеством верблюдов дорога. К тому же, поднаторевшие в своем искусстве певицы выгибались, сжимались и постанывали по привычке, без всякой страсти. А той ятрибочке было еще взаправду больно, она попискивала, особенно когда Абу аль-Хайр начинал мять ей груди. Вот и рабыню он тискал как следует, лизал торчавший из кулака сосок и изливался раз за разом. За этим-то проснувшаяся Утайба его и застукала.
Жена орала так, что слышали, наверное, все соседи. 'В одной комнате! В одной комнате!' Да, так не годилось, по закону нельзя было совокупляться с женщиной, не отпустив предыдущую. Тьфу ты...
Не зря рассказывали, как один суфийский шейх порицал своего ученика за подобные дела. Тот, путешествуя, остановился с тремя женами в карван-сарае. И когда пришло ему желание, он соединился с женой. Та уснула, и ему снова пришло желание, и он соединился со второй женой. И снова женщина уснула, и снова пришло ему желание, и он соединился с третьей. А наутро прибыл он к шейху, и тот сурово отчитал его за содеянное ночью. И ученик воскликнул: 'О шейх! Откуда у тебя это знание?' И шейх ответил: 'А кто, ты думаешь, лежал в комнате на пятой постели?'.
Размышляя таким благочестивым образом, Абу аль-Хайр поднял туфель и осмотрел его. Великоват, да и кому нужен башмак без пары? Отведя в сторону прорванную тростниковую занавеску, он прищурился и запустил туфлем в одного из учеников богослова - с напутствием:
- Вот тебе приветствие от мутазилита и ученика аль-Джахиза!
Муриды аль-Хатиба как раз шествовали мимо: важные, кивающие головами, некоторые придерживали накладные бороды. Старик славился строгостью нрава и, дабы не вводить ни себя, ни слушателей в соблазн, не допускал на занятия в масджид красивых юношей. Так что особо смазливым отрокам приходилось навешивать на лицо трепаную паклю пристойной длины.
Туфель попал в цель: мурид, получивший по темечку, взвыл и схватился за голову. Вокруг него тут же завертелось, закрутилось в суматохе и воплях: кто-то нагибался за башмаком, кто-то воздевал руки и потрясал кулаками, чей-то ребенок ту же ухватил туфлю и подкинул ее вверх - и вот тут-то и началась подлинная свалка. Видимо, многие верующие сегодня искали пару к уже пойманному башмаку.
Удовлетворенно хмыкнув, Абу аль-Хайр опустил занавеску.
Точнее, он хотел уже опустить занавеску, как... Бац!
- О Всевышний! - жалобно воскликнул начальник тайной стражи.
Щель между плетеными полотнищами уже смыкалась, когда в нее влетел довольно большой миндальный орех. Орех угодил ибн Сакибу прямо в лоб, отскочил и сбил набок маленький стакан с чаем.
- Таа-ак, - созерцая растекающуюся по полотенцу лужицу, сказал себе Абу аль-Хайр.
Воистину, не следует человеку пытаться обмануть Всевышнего - ибо обманет его Всевышний и воздаст ему сторицей за неразумие.
- Господин?.. - тихо позвали за спиной.
- Говори, о Хусайн, - отозвался он, поворачиваясь в сторону невольника.
Тот степенно устраивался рядом с его циновкой прямо на земляном полу. Остальные посетители чайханы делали вид, что совершенно не замечают начальника тайной стражи и его доверенного раба.
Хусайна в Медине знали хорошо, очень хорошо. Мало кто из именитых жителей не имел с ним дел, а те, кто не имел, хотели бы завести полезное знакомство. Абу аль-Хайр подозревал, что его собственные сведения о состоянии невольника не так точны, как ему хотелось бы. Вроде бы получалось, что верткий шамахинец сумел припрятать около пятисот тысяч динаров - это не считая поместья под Ахвазом и пары домов в Куфе. Ну, и стоимости утвари, ковров, невольников и рабынь в ятрибском доме. Когда город отстраивался после карматского налета, Хусайн развернулся вовсю: и участками спекулировал, и припасы втридорога сбывал, и сведениями об именитых гражданах торговал, не стесняясь. Один раз его уже брали по обвинению во взяточничестве и казнокрадстве: увезли в Куфу и там поместили в дом Имадуддина ибн Имада, в прошлом законоведа, а теперь старшего катиба наместника. Пытали Хусайна на дыбе и у столба на солнце, требуя отписать казне имущество - тогда-то и выянилось, сколько и где у него зарыто горшков с
