Успевшие упасть на песок веерные капли исчезли с шорохом испаряющейся на дне казана жидкости.
Ааааааах...
Прозвучал рядом с Мусой тихий, сытый вздох.
Айяр стиснул зубы, чтоб не заорать.
Труп с сухим, деревянным стуком грянулся о землю - и развалился на части.
Страшное присутствие покойницы пощекотало Мусе спину, заставило намертво стиснуть пальцы на рукояти сабли - и развеялось.
Тарик медленно кивнул, встряхнул меч и убрал его в ножны.
А потом так же неспешно развернулся к перекрытому камнем жертвенника тоннелю и с достоинством, низко поклонился черноте.
- Твоя просьба исполнена, о Манат, - тихо сказал сумеречник.
Муса перевел дух, отпустил помертвевшие пальцы с рукояти оружия - и понял, что под холмом орут с прежней силой. А кое-кто даже лезет вверх.
Приглядевшись, ушрусанец злобно фыркнул. Конечно. Мулла и имам, кому ж еще быть.
- Как смеешь ты, кафир, казнить правоверного без суда! - имам остановился на приличном расстоянии от ушрусанского оцепления и принялся грозить сухим длинным пальцем.
Его поддержал мулла - зычным голосом, привычным к произнесению проповедей:
- Пусть лучше говорят: доблестного Джаффаля сожрали звери пустыни и он умер без погребения, чем рассказывают, что его убил неверный! И как! Ты принес в жертву правоверного! Как ты посмел, о сын греха! Ответишь за это по закону!
Толпа счастливо заверещала:
- Да! Да! Разоритель масджид! Подлый кафир! Чтоб вы все сдохли! Ты погубил правоверного ради языческого капища! Шарийа! Шарийа!..
И согласно, как огромный зверь, подалась вперед.
Ушрусанцы быстро переглядывались и кивали друг другу. Лучников - в линию. Один залп, и крикуны разбегутся по домам.
Словно уловив эти мысли, нерегиль приглашающе отмахнул ладонью шестерым айярам - те уже стояли со снаряженными луками.
Через мгновение гудящий в тепноте дождь стрел зашикал и заколотил по толпе. Часть стрел зацокала по камням - недолет, в темноте ж стреляли, навесом. Но кто-то упал, как подкошенный, а кто-то заревел от боли - ранили.
Толпа завизжала, откатилась - и обратилась в бегство.
На тропе остались лишь растерянно озирающиеся мулла с имамом.
Тарик криво улыбнулся.
И негромко, но очень внятно проговорил:
- Я очень удивлен, почтеннейшие, что с вами нет кади Таифа.
Те запереглядывались.
Нерегиль снова поднял уголок рта в улыбке:
- Ах да. Я совсем забыл. Он умер на рассвете, упав лицом в поилку для скота перед своим домом. Даже до молитвы не дошел, какая жалость...
Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим принялись пятиться, но Тарик наклонил к плечу голову и улыбнулся широко, с видимым удовольствием:
- Куда же вы, почтеннейшие? Вы еще не рассчитались с богиней за то, что сделали!
- Мы не верим ни в какую Манат! - заорал имам.
- Ничего страшного, - окаменел лицом нерегиль. - Она в вас тоже больше не верит.
И, уже не сдерживая ярости, рявкнул:
- Шарийа? Шарийа?! Когда Катталат аш-Шуджан удерживали в чужом доме, а потом убивали - это тоже было по шарийа? Вы знали и молчали - почему?! Где же был ваш закон, когда совершалось тайное убийство, про которое знали в Таифе все от мала до велика?!
Мулла вскинул руку:
- Не смей обвинять нас, о неверный! Приведи четырех свидетелей - и поговорим! А так - отцепись, пес, ты ничего не докажешь!
Тарик наклонил голову, как атакующая змея, и прошипел:
- Нет, не докажу. Но я тоже неплохо знаю ваши законы, о Шамс. Согласно установлениям шарийа, запрещается уничтожать храмы другой веры, разбирать их и обращать в масджид.
- Да как ты...
Тарик резко ткнул пальцем в камень-жертвенник:
- Вот это вы незаконно забрали из каабы и перенесли в масджид. И так - нарушили закон! Шарийа, говорите? Я научу вас почитать шарийа, который вы подзабыли!
И, оскалившись, выкрикнул:
- Взять их! Каждому по двести палок!..
Редкое в последнее время солнышко решило почтить эмира верующих: оно тускло посверкивало на позолоченных деревянных панелях стены. Резьба и золотое напыление слепили глаза простых верующих, входивших в зал Мехвар, удивляли и поражали разум тех, кто пришел в мазалима просить справедливости халифа.
Аль-Мамун сидел на низеньком тахте черного дерева у Золотой стены, на двойной подушке-даст. Балдахин он велел убрать, и изо всех инсигний халифской власти приказал оставить лишь меч Али, Зульфикар.
По странному для него обычаю оружие лежало рукоятью наружу между двумя парчовыми сидушками. Некогда узорная, а теперь стершаяся до черноты рукоять и побитые ножны перегораживали даст ровно пополам. Халифу в присутствии Зульфикара приходилось моститься на краю сиденья, словно меч отгораживал его от незримого соседа по тронному тахту.
Впрочем, иногда думалось аль-Мамуну, присутствие этого кого-то было совсем не призрачным: сон его часто тревожили бестелесные шаги тех, кто когда-то жил и умер в ас-Сурайа, так что на подушку вполне мог присаживаться кто-то из давно ушедших.
А может, и не так давно.
Они с братом никогда не были особо близки, но что-то, возможно, общая кровь, кровь отца, давала о себе знать странными предчувствиями. Предчувствиями, легкими шепотками на окоеме зрения - словно кто-то дунул в ушко и негромко хихикнул. Пробежали в коридоре маленькие ножки, прошлепали влажно, словно только что малыш поплескался в пруду под смех невольниц. В том самом широком мелком пруду во Дворике госпожи, где...
Такие мысли аль-Мамун от себя гнал. Усилием воли, не вином. И не настойками, что подпихивали лекари - лекарям больше не верилось.
Садун, верный слуга матери, покончил с собой. Тело старого харранского мага он велел выволочь на позор, а потом сжечь. Ученые говорили, что в таком случае душа не может возвратиться и уничтожается вместе с развеянной в прах оболочкой. Бормочущим над страницами бородатым умникам в талейсанах он верил еще меньше.
Гораздо больше их мудрствований его почему-то убеждали древнейшие суеверия бедуинов: те, сжегши тела, уже не выплачивали цену крови родичам убитых, - у истаявших в огне скелетов не было родства. За сожженных не мстили - ибо племена что-то знали о той, оборотной, полуночной стороне жизни, в которую змейками уползал дым последнего костра. Стать падалью, жженой плотью после смерти кочевники боялись более всего - и сторожко обходили капканы, которые нечистый расставляет человеческой душе, пытаясь втянуть ее пепел в ноздри. Тела убитых сжигали за изнасилование. За измену роду. И за осквернение святынь.
Отдавая приказ о посмертной судьбе Садуна ибн Айяша, аль-Мамун помнил об этих древних установлениях. Еще он надеялся, что харранцы помнили их куда лучше, чем ашшариты, и наверняка усвоили преподанный урок. Костер разложили, несмотря на протесты жителей, у ворот квартала аль-
