состоит в том, что
Сам Иисус, сверхсущая причина сверхнебесных сущностей, сошедший к нам, не утратив Своего бессмертия, не уклоняется от превосходного порядка, учрежденного и избранного Им ради человеческого блага, но смиренно подчиняется воле Бога–Отца, возвещенной Ему ангелами.
Иными словами, Он, уже будучи главой небесной иерархии, нисходит, чтобы возглавить иерархию земную, стать ее «Просветителем», «Освятителем», «Посвящающим» и Первоиерархом. Но Свет Иисуса нисходит к нам всегда через посредство незыблемой иерархии.
Совместима ли эта неподвижность иерархии с непосредственным и непостижимым единением человека с Богом, которое является целью «мистического богословия»? Представляется, что нет. Напротив, создается впечатление, что для Дионисия существуют два различных способа единения с Богом: с одной стороны, богословие, мистическое, индивидуальное и непосредственное; и с другой — теургия, то есть «деятельность иерархии» и многочисленных посредников. Два способа богопознания совпадают только в своей конечной стадии, постольку поскольку их общая цель есть единение с Богом. Богословие Дионисия явно принадлежит к сфере личной святости, что современная теология называет словом «со–бытие»; однако теургию нельзя определить просто как «установление», поскольку у Дионисия она, как и богословие, основана на той же онтологии неоплатонизма: цель теургии — передача гносиса, самим же таинствам отводится при этом роль символов, посредством которых совершается посвящение.
На экклезиологическом уровне из этого учения вытекают очень важные следствия. Например, если церковную иерархию рассматривать как объективную ценность, то система Дионисия приведет к своего рода магическому клерикализму, и было бы интересно выяснить, оказало ли учение Дионисия осознанное или неосознанное влияние на развитие западной экклезиологии в схоластический период и более поздние времена. Если же, напротив, приписывать иерархии лишь функции посвящения, а смысл таинств свести к простым символам, то тогда не может быть никакого различия между объективным присутствием благодати и личным совершенством «Посвящающего». Это смешение оказалось серьезным соблазном для некоторых кругов византийского монашества, особенно для представителей того направления духовной жизни, которое связывают с именем Евагрия; Никита Стифат, комментатор Дионисия XI века, формально пришел к выводу, что истинный «епископ» есть тот, кто обладает «ведением» и способен посвящать в него людей, а не тот, кто «поставлен человеками». Эту крайнюю тенденцию, несомненно имевшую место на всем протяжении духовного пути от Оригена к Евагрию и Дионисию, смогли преодолеть только такие богословы, как Максим Исповедник и Григорий Палама, вернувшись к христоцентрическому пониманию благодати таинств и к учению о человеческой синэргии. Этот поворот ликвидировал дионисиеву систему иерархий, ограничив ее рамками естественной теологии. Новейшие исследования подтверждают мнение Ж. Ваннеста о влиянии Дионисия:
Хотя нельзя отрицать, что Дионисий оставил свой след в богословии и вероучении Запада, мы вынуждены признать, что на Востоке, откуда пришли к нам его произведения, влияние Псевдо–Дионисия оставалось незначительным. Будучи с самого начала вовлеченным в богословские споры, разделявшие в VI веке Восток, учение Дионисия нашло немного учеников, распространявших его. Несомненно, что уже каппадокийцы сформировали духовное учение Востока, оставившее глубокий след в византийском богословии и духовности.
Конечно, и Максим Исповедник, и Иоанн Дамаскин обращались к трудам Дионисия, Но они интегрировали его учение в систему мысли, совершенно независимую от дионисиевой.
В византийском мире терминология Дионисия сохранила свою самобытность и значимость, вероятно, только в области литургики. Начиная с IV века христианское богослужение, больше не являвшееся культом преследуемого меньшинства, должно было удовлетворять потребностям широких масс — оно претерпело серьезные изменения, если и не по существу, то, по крайней мере, по формам, и особенно по типу благочестия, которое оно выражало. Это явление, хорошо известное историкам богослужения, привело к тому, что Церковь восприняла понятия и термины, заимствованные из греческих мистерий. В проповедях акцент делался на святости священнодействий, которую множество наполнивших храмы номинальных христиан легко могли профанировать. Идея эзотерического посвящения, заимствованная у неоплатоников и из Corpus Hermeticum, стала широко использоваться, дабы внушить верующим чувство святыни и напомнить о том, как трудно к ней приблизиться. Эта тенденция, основание которой можно отчасти найти в понятии тайны у ап. Павла, получает у Псевдо–Дионисия свое наиболее полное выражение. Только поднимаясь по ступеням иерархии путем посвящения можно достичь тайны, сущность которой всегда остается сокрытой. Не имея посвящения, человек обладает только косвенным знанием, полученным через иерархическую систему посредников и символы. Для Дионисия в этом собственно и состоит назначение литургии и таинств, соборный, христологический и эсхатологический смысл которых остается невыясненным. В богословие Дионисия достаточно быстро были внесены необходимые коррективы, но его символическое и иерархическое истолкование богослужения навсегда наложило свою печать на византийский тип благочестия: отсюда представление о богослужении как о символической драме, которую собравшиеся воспринимают словно зрители: как о мистерии, проникнуть в сущность которой могут только посвященные.
Духовные писатели: спасение, аскетизм и обожение
В предыдущих главах мы останавливались, главным образом, на тех кризисных явлениях и проблемах, которые приходилось последовательно разрешать богословию Восточной Церкви, начиная с середины V века: о христологическом кризисе как таковом, оригенистском кризисе и о проблемах, связанных с восприятием неоплатонизма. Страстный характер вызванных этими проблемами споров свидетельствует о том, какое жизненно важное значение придавали им современники. Речь шла о таких основополагающих истинах христианской веры, как спасение человека, его отношения с Богом и его конечное предназначение.
Бог «сделался человеком, чтобы человек в Нем стал Богом», — говорит св. Афанасий, и вся его противоарианская полемика строится на этом принципиальном сотериологическом утверждении, которое утратило бы всякий смысл, если бы Слово было только тварью. Аналогично строится святоотеческая аргументация против аполлинарианства и евтихианства, которая в сжатом виде выражена в следующем высказывании св. Григория Богослова: «То, что не воспринято, — не исцелено, а то что соединилось с Богом, спасено». Если бы Сын Божий не «воспринял» и не сделал Своей собственной истинную и полную человеческую природу, спасение осталось бы пустым звуком.
В настоящей главе мы оставим в стороне собственно богословские споры, о которых шла речь до сих пор, и попытаемся определить само понятие спасения так, как оно представлено у византийских духовных писателей.
Некоторые из них принимали участие в великих богословских спорах своего времени, поскольку на Востоке центральные вопросы христианской духовности всегда были неразрывно связаны с определенным пониманием спасения. Мы увидим, какое значительное место учение о спасении занимало в системе преп. Максима Исповедника и последующем византийском богословии.
Три составляющие позволяют нам понять, какое представление о спасении было преобладающим на Востоке: святоотеческое учение об образе Божием в человеке и о первоначальном назначении человека, учение о первородном грехе и, наконец, учение об Искуплении. Мы кратко рассмотрим каждый из этих трех элементов, прежде чем вернемся к изучению византийских духовных писателей послехалкидонского периода.
При толковании Быт. 1:26–27 не существует «согласия отцов» (consensus patruin). В самом деле, включает ли понятие «образ» весь человеческий состав — душу и тело, как полагал, например, св. Ириней, еще сохранявший близкое к библейскому представление о человеке; или же оно относится только к уму (nous), как утверждала более поздняя традиция, испытавшая влияние платонической антропологии? Действительно ли существует принципиальное различие между понятием образа (eikwn) и «подобия» (omoiwsis), как утверждали св. Ириней и Ориген; или же нам следует вместе со св. Афанасием и св. Кириллом считать их синонимами? Греческая святоотеческая традиция всегда утверждала, что образ не
