завел любовницу опять же двадцати четырех лет. На этой почве и развелся. А ту любовницу через пару лет поменял уже на более молодую. И так продолжалось до сих пор. Самому ему было сейчас, как и Григорьеву, сорок пять, впрочем, выглядел гораздо моложе своих лет. Возраст выдавал только седой ежик на голове, но ведь седина бывает и у относительно молодых. Жил он теперь с некой Зинулей, которая была младше его почти на двадцать лет, но по энергетику имела гораздо менее активную. Зинуля была не законная жена, а сожительница, а раз они жили вместе, то деваться ей было некуда, поэтому она вынуждена была участвовать во всех Мальковских затеях. Так, когда они ездили в Египет, то, естественно, Мальков потащил и ее на дайвинг. Зинуля сидела с выражением ужаса на лице, пока, наконец, ее не спихнули в воду, где она еще какое-то время бултыхалась на поверхности и лишь потом погрузилась, пуская пузыри. После этого у нее из носа долго текла кровь. Вот ни у кого не текла, а у нее — текла. Значит, что- не так то сделала. Разве только что до прыжков с парашютом еще не дошло, хотя, может быть, уже и дошло (они собирались в июне ехать на аэродром в Касимово). Зинуля любила сидеть дома, еще разве что в выходные потусоваться в ночном клубе, но ничего более активного физического, типа спорта и экстрима, на дух не переносила. Из физических занятий она любила разве что танцы и секс. А вот играть в теннис для нее было мученьем („Не переношу кроссовки — они без каблуков!“), но тут он без нее обходился, поскольку в Питере у него было много партнеров для игры, а вот поехать в Андорру и там не кататься на лыжах, такое уже не проходило: „Ну, и сиди тогда дома, я поеду без тебя“, а это ее не устраивало. Будучи законной женой, она бы, конечно, отказалась, сославшись на беременность, месячные, мучительные головные боли, а тут деваться было некуда: она надеялась-таки выйти за него замуж, а если не за него, то еще за кого-нибудь из этой среды. Кроме того, в Андорре вполне можно было встретить богатого иностранца и с ним замутить. Спорт она ненавидела, но при всем том сидела на жесткой диете, с отвращением, но регулярно занималась фитнесом, поскольку очень заботилась о фигуре. Мальков как ей попенял, может быть, даже в шутку: „Матушка, что-то ты жирок нагуляла!“ — прихватив при этом складочку на боку. Она эту фразу восприняла не просто очень серьезно, для нее это был страшный удар, поскольку ее мать была со склонностью к полноте, и с того самого момента Зинуля стала буквально изнурять себя голодом. Но надо отдать ей должное, у Зинули фигурка была, можно сказать, идеальная. На пляже она этим очень выделялась, головы мужские за ней так и вертелись, словно подсолнухи за солнцем. А вот волейбол совершенно не терпела, а если и вытаскивали ее, то играла плохо, неуклюже. Мальков и плюнул: с таким игроком только нервничать будешь. („О, Господи! Мяч, что ли не подать! Иди лучше загорай!“) Причем Мальков делал это с ней не специально: таков был образ его жизни, и он не представлял себе другого. И все его прежние подруги были такие же, как он, активные, или же вскоре отсеивались. Ему в голову не приходило, как можно не хотеть нырять на рифах с аквалангом (Григорьеву, кстати, такое тоже бы не пришло в голову) или отказаться прыгнуть с парашютом с трех тысяч метров на халяву. Тем более она была со всех точек зрения молодая, а раз так — должна носиться галопом и не ныть. А вязать носочки у камина и смотреть сериалы — удел стариков. И что Зинулю держало? Все очень просто: сам Мальков был обеспеченный человек, с ним она каталась по всему миру, и здесь жила в хороших условиях, не работала, проблем с деньгами не было, он ее одевал, купил новую „Хонду-цивик“, и она вовсе не хотела этого всего терять.
Григорьев вдруг вспомнил их и подумал: интересно, как они попрыгали с парашютом в Касимово? Очень хотелось бы посмотреть на Зинулино личико перед тем, как инструктор, непременно ухмыльнувшись, с наслаждением выпихнул ее из самолета.
У Малькова были двое или трое детей. Дочь его от первого брака Лиза училась в СПбГУ на третьем курсе на филолога. Еще Григорьев знал, что у него был и еще один ребенок от предыдущей любовницы, но как только та от него забеременела, она тут же от него и ушла сама, поскольку была замужем. Этого ребенка Мальков видел только издали да и то, наверное, всего только пару раз, поскольку с тех пор они с этой женщиной не общался. Муж той женщины ничего не подозревал и считал, что ребенок от него. Так сложились обстоятельства.
Мальков держал себя в очень хорошей физической форме. Однажды решили пробежаться. Григорьев победил, но через силу и ощущал себя, как у в „учебке“ после кросса.
Наверное, никогда уже не забудутся те жуткие семь недель подготовки в „учебке“ в Парусном, и, наконец, самая страшная — седьмая неделя, когда выясняли, кто протянет дольше других. Ничему специальному их тогда не учили, а только гоняли. Каждый день бегали по пять-шесть километров, а раз в неделю — аж целых десять. После кросса начинались силовые упражнения и рукопашный бой. А потом и наступила та жуткая последняя седьмая неделя. Это уже после нее они получили допуск на спуски под воду.
В один из таких дней, кажется, на четвертой неделе, Григорьев, задыхаясь, с разрывающимися, будто бы набитыми целлофаном легкими, упав на траву лицом, подумал: „Произошла какая-то страшная ошибка! Что я здесь вообще делаю?“ Однажды у него даже промелькнула мысль убить командира роты и соседа по казарме, которого он ненавидел просто за то, что тот спит рядом с ним лицо к лицу, да хорошо бы и еще пару-тройку человек. „Почему сюда взяли именно меня?“ — часто думал он, меся грязь. Это были не люди — какие-то садисты и мучители. Потом ему было уже все равно. Последняя неделя представляла собой испытание на выносливость — даже стало интересно, можно ли выдержать. Народ постепенно отваливался, участников становилось все меньше и меньше. Григорьев уже подумывал свалиться тоже, но решил еще продержаться еще чуть-чуть, поскольку Гилда держался, а чем он хуже Гилды. Итак, Григорьев мчался вперед. Рядом месил грязь и хрипел со стоном матрос Гилда. Григорьев разработал план: сначала пусть свалится Гилда, а я пробегу после него чуть-чуть и тоже упаду и с наслаждением умру. Но окаянный Гилда не падал. Так Григорьев дотянул до конца, и не поверил, когда испытание закончилось. Потом оказалось, что Гилда не падал только потому, что рядом хрипел Григорьев.
Этого самого бывшего окаянного матроса Гилду Григорьев встретил случайно года два назад. Он вдруг высунулся из дорогой иномарки, дал тисненую золотом визитку, там было написано: такой-то такой зам. Генерального директора по общим вопросам. Фирма была крутая, Григорьев из интереса решил к Гилде зайти. Позвонил, договорились на конец дня, чтобы никто не мешал поговорить. Теперь это был высокий толстяк, стриженый бобриком, непрерывно куривший дорогие сигареты и постоянно щелкавший крышкой золотой зажигалки. Поговорили, Гилда вдруг сказал: „Хочешь, иди ко мне работать. Оклад такой-то“. Сумма для Григорьева была значимая. Конечно, имела тогда место мыслишка сменить работу, немного пошевелилась в груди Григорьева алчность, но работать под Гилдой? Да никогда! Этого Григорьев не мог в себе преодолеть! И Гилда это понял. И тут же между ними вновь вспыхнула та давняя подсознательная конкуренция на грани вражды, какой она была тогда, когда им было по девятнадцать-двадцать лет. Часы, золотой браслет, длинноногая секретарша, которую он тоже продемонстрировал Григорьеву как одно из своих достижений („Вот такую телку я трахаю! Завидно?“). Идти к нему работать — означало, под него — было бы для Григорьева немыслимо. Человек, которого он тогда очень давно ненавидел всеми фибрами души, сидел за массивным столом, заставленным дорогими безделушками. Гилда поднялся, достал из шкафа бутылку дорогого коньяка. Секретарша принесла кофе и бутерброды. Он бы и эту секретаршу специально трахнул бы при Григорьеве, чтобы доказать свое жизненное превосходство.
Они расстались друг с другом без сожаления. Когда Григорьев ушел, он наверняка грязно выругался, грохнул по столу кулаком, залпом допил рюмку, а потом заставил секретаршу отсосать у себя, чтобы хоть как-то снять неожиданный стресс. Однажды они бились в поединке, и Григорьев тогда победил. Казалось бы, ерунда, но все это между ними осталось. Гилда что-то хотел доказать Григорьеву и не доказал. Между собой они все еще оставались теми пацанами, которые стояли в комбинезонах друг против друга со сжатыми кулаками. Конечно, если все измерять деньгами (а чем же еще?), секретаршами-минетчицами, то он, конечно, добился большего. Да, и двое детей, не забудьте. Оба хорошо учатся. Да, он, пожалуй, выиграл, но измерения между ними были совсем другие. Существовали еще какие-то труднообъяснимые мерки. Гилда и тогда был потяжелее Григорьева, но Григорьев был более быстрым и вертким. Григорьев свалил его даже не ударом, а подсечкой, простым приемом, взял на болевой и жал изо всех сил, не жалея, и сломал бы ему руку, если бы Гилда не закричал от боли и отчаянья и не сдался. Тогда это было что-то вроде нынешних боев без правил. И вот сейчас та же самая ярость снова была в глазах этого успешного бизнесмена, потому что соревнование, начатое ими тогда давно в юности, все еще продолжалось. Что же такое с ними тогда делали в Парусном? Поразительно, что их тогда даже учили английскому, и Григорьев до сих пор мог немного говорить и понимал, хотя и при ограниченном словарном запасе. А вот за что и тогда и сейчас Григорьев ненавидел Гилду, он и сам не смог бы сказать. Это было что-то вроде некоего древнего
