глубокой духовной изоляции от всего остального мира[20].
Э.Винтер понимает «барочные» и «просветительские» тенденции в смысле несравненно более широком, чем просто литературные течения, и в «необарокко» первой половины столетия видит не только продолжение традиции, но и перелом, вызванный как разочарованием политических кругов в тех энергиях просвещения, которые нашли себе выход во Французской революции[21] . И «йозефинизм» — этот австрийский вариант просветительства это «реформкатолицизм»[22], идеология церковных реформ, обновления католицизма, идущая от XVIII века, от реформ времен Иосифа II, и преодоленная только с началом 60-х годов XIX столетия[23].
В такой католической стране, как Австрия, течения религиозной мысли играли в XIX веке гораздо большую роль, чем это можно было
бы представить себе со стороны, исходя из положения религии и церкви в других странах того времени. Даже все «внутрицерковное», разногласия и споры внутри церкви, нередко приобретало значение самого основного, что накладывало свой отпечаток на всю духовную и культурную жизнь страны.
Десятилетия между Венским конгрессом и революцией 1848 года — эпоха политической Реставрации, эпоха «меттерниховской реакции».
Но в это же время — эпоха реставрации и консолидации католицизма после потрясения в период наполеоновских войн.
Эти два реставрационных движения идут идейно в одном направлении, ищут поддержки друг у друга и реально поддерживают друг друга. Однако, и это для нас сейчас самое главное, они не тождественны, и, в первую очередь, консолидация католицизма отстает в своем развитии от политической реакции.
Это несовпадение во времени двух политически родственных тенденций крайне важно. «Между» ними существует просвет — «окно», в котором складывается либеральная идеология того времени. Теперь можно дать самый общий, но вполне обязательный ответ на вопрос о той почве, на которой формируется мировоззрение Грильпарцера, на которой возможно появление этого типа художника во всей его неповторимости — во всей его свободе и скованности, во всей его противоречивости и разноречивости. Эта почва — либеральное мировоззрение, строящее свои иллюзии на почве политической несвободы, существующее в противоестественности между двумя остриями ножниц, готовыми сомкнуться и все время сближающимися. Это либеральное мировоззрение пользуется при этом плодами той внутренней освобожденности мысли, которая была следствием просветительского умонастроения и которая уже раньше сформировала такого демократически настроенного мыслителя, как философ Бернард Больцано (1781– 1848), современника всей этой эпохи реакции.
Взаимодействие разнонаправленных тенденций эпохи привело к такому отчасти парадоксальному факту, что расцвет либеральных устремлений внутри католицизма пришелся на время политической реставрации, в основном на 1820–1835 годы[24].
Но что такое 1835 год? Уже в 1832 году папа Григорий XVI сделал решительный шаг, подведший первый итог укрепившегося положения католицизма: энциклика «Mirari vos» «объявила войну всему современному обществу, всей современной культуре, отбросила даже те направления, которые были полезны церкви в смутные времена, как-то — либеральный католицизм Ламенне и бельгийскую свободу совести»[25]. В 1835 году Григорий XVI пошел на следующий шаг, весьма сложный и смелый в обстоятельствах того времени: в своей энциклике «Dum acerbissimas» он осудил так называемое «гермесиан-ство»[26]. В «Индекс запрещенных книг» были включены сочинения боннского богослова Георга Гермеса (1775–1831).
Школа Гермеса было одной из четырех наиболее важных теологических школ Германии[27]. Основой догматики Гермеса служило своеобразное картезианство; путем сомнений и исследования Гермес рационально обосновывал все здание католической догматики[28].
Это умственное направление теологической мысли у Гермеса чрезвычайно характерно для эпохи. Многие либеральные богословы, ученики Гермеса или испытывавшие его влияние, видели необходимость соединения католического вероучения с современной картиной мира. Это соединение могло идти и шло по трем линиям: во-первых, католическое вероучение должно было быть совмещено с современной наукой, с естественно-научными знаниями; оно должно было получить свое оправдание в науке;
во-вторых, католическое вероучение должно было быть поставлено на почву картезианства и должно было быть рационально оправдано, будучи всецело поставлено под сомнение;
наконец, в-третьих, католическое вероучение должно было соединиться с учениями современной философии, начиная с Канта, с классическим немецким идеализмом и последовавшими за ним философскими учениями.
Это переустройство католической догматики на почве современности, которое многими ощущалось как самая настоятельная потребность, вырастало в атмосфере либерального католичества. Это либеральное католичество воспитало не только Б. Больцано, но и многих других передовых деятелей своей эпохи. Упомянем только Франца Томаса Братранека, у которого католическое мировоззрение сочеталось с левогегельянскими взглядами на природу религии[29]. Известный из истории литературы, сам историк литературы, августинский монах, Братранек был автором превосходной статьи об Адальберте Штифтере, в которой он весьма характерным образом стремился вскрыть естественно-научные корни мировоззрения и творчества австрийского писателя[30]. Неслучайное нагромождение мировоззренческих парадоксов, которое мы наблюдаем в католицизме этого времени, требовало своего теоретически-догматического разрешения. А попытки такого разрешения не могли не быть опасны для церкви, для самого ее существования. Действительно, личная вера рискованным образом отделилась от теоретического конструирования системы вероучения, а система эта готова была пойти не только на путь методологического картезианского сомнения, но готова была допустить сомнение в самое субстанцию религии[31].
Однако решительная попытка расправиться с гермесианством была не окончательным, а может быть, еще только первым шагом в догматическом наступлении католицизма, в стремлении Рима догматически консолидировать католицизм. Для этого было мало только осуждения — нужно было противопоставить теоретическому «со-временничесгву» либеральных богословов вполне положительную и догматически строго обязательную платформу. Уже в это время Рим вполне однозначно ориентировался на неосхоластику[32], и дело было только за временем: нужно было все догматическое богословие поставить на путь неосхоластики и тем самым положить конец любому заигрыванию с современностью; настоящая реставрация католицизма и могла означать только победу неосхоластики и могла наступить только с победой неосхоластики, неотомизма[33]. Но пока, к 1835 году, католицизм не достиг даже еще и перевеса в этой борьбе с либеральными тенденциями. Если практические настроения реформ католицизма идут на убыль, то только теперь, между 1830 и 1860 годами разворачивается «спекулятивный теизм» (тюбингенская школа, гермесианцы и гюнтерианцы), задачей которого было сопоставить и привести в гармонию наследие христианской мысли и современную философию[34].
Крупнейшим представителем этого «спекулятивного теизма» в Австрии был Антон Гюнтер (1783– 1863), учившийся у Больцано в Праге, знакомый с классическим идеализмом, особенно с философией Гегеля, испытавший позже влияние Гермеса, в Вене (где жил с 1810 года) входивший в известный католический кружок Хофбауэра, где перезнакомился со всеми знаменитыми романтическими конвертитами Фридрихом Шлегелем, Адамом Мюллером, Захарией Вернером; в 1821 принявший сан священника и короткое время состоявший даже в новициате ордена иезуитов[35]. Свое главное произведение — «Предварительную школу спекулятивной теологии позитивного христианства» Гюнтер издал в двух томах в 1828–1829 годах. Неожиданно изложенная в форме писем с саркастическим юмором в манере Жан Поля[36], это была резко дуалистическая система противопоставления Природы и Духа. «Опираясь на декартовское «Я думаю, следовательно, я существую», Гюнтер пытался вывести отсюда доказательство того, что в мире существуют живой Дух и живая природа, со своими совершенно особыми законами» [37]. Для природы Гюнтер даже допускал идею развития в понимании Шеллинга и Гегеля[38]. Одушевленная Природа и Дух соединены в человеке. Человек —
