середины 1830-х годов. Это — «Романтическая школа» (1833–1835) и «К истории религии и философии в Германии» (1834–1835). Первое из этих сочинений в первом парижском издании на немецком языке именовалось — «К истории новейшей изящной литературы в Германии», чем подчеркивался параллелизм замысла обеих работ.
Названные сочинения были и наиболее важными, и наиболее пространными критическими работами Гейне. Тот облик, который они приобрели, зависел от задач, какие ставил перед собой автор, — задачи же ставились не независимо от ситуации в немецкой журналистике и (взаимосвязано с этим) на немецком книжном рынке. Правда, обе работы первоначально публиковались во французских журналах, и для Гейне было очень важно уверить читателей, что первоначально они были написаны именно по-французски. Работы и создавались в расчете в первую очередь именно на французского читателя: первая, «Романтическая школа», была задумана как продолжение и вместе с тем опровержение знаменитой книги мадам де Сталь «О Германии». Поздний Гейне рассказывал в своих «Признаниях», что сейчас же задумал заказанную ему книгу «в жанре противоположном книге мадам де Сталь» [4]: «Я писал не в жанре госпожи де Сталь, и хотя я стремился насколько возможно быть ennuyant (скучным), все же я заранее отказался от всех эффектов стиля и фразы, которые в такой высокой мере встречаются у госпожи де Сталь, величайшего французского автора эпохи ампира. Да, по моему рассуждению, сочинительница “Коринны” стоит выше всех своих современников, и я не могу перестать восхищаться ярким фейерверком ее изложения; однако этот фейерверк оставляет после себя дурно пахнущий мрак, и, признаемся, гений ее не столь беспол, как то положено согласно более раннему заявлению госпожи де Сталь; ее гений — это гений женщины, со всеми капризами и пороками женщин, и мой долг, долг мужчины, состоял в том, чтобы противоречить блестящему канкану этого гения. Это было тем более необходимо, что все сообщения книги “О Германии” относились к предметам, неизвестным прежде французам и обладавшим прелестью новизны, например, все относившееся к немецкой философии и романтической школе. Я считаю, что в своей книге дал самый честный отчет прежде всего о первой, и время подтвердило все, что казалось неслыханным и непостижимым тогда, когда я писал это»[5].
Поздний текст, создававшийся без расчета на коммерческий успех, тем не менее использует, даже с некоторым стилистическим заострением, прием, которым почти постоянно пользовался в своем творчестве Гейне: отрицая за своим предшественником — здесь предшественницей — правомерность какого-либо стиля, эстетического подхода и т. д., Гейне и прибегает как раз к такому стилю, подходу. Кто же усомнится в том, что «яркий фейерверк» — это свойство именно гейневского текста, а «скука» — книги мадам де Сталь? Ирония Гейне в позднем тексте делается совсем издевательской, обнаженной и обоюдоострой: ведь ясно же, что Гейне спустя два десятилетия после мадам де Сталь пришлось — таково его мнение — писать о философии и поэзии так, как если бы все это было совершенно ново для французов, т. е. отбрасывая все написанное французской писательницей. Все похвалы мадам де Сталь — совсем грубая и как бы вовсе бесцельная ирония; однако ирония не только не бессмысленна, но она должна затронуть к самого автора, Гейне, для того чтобы в самом последнем итоге подтвердить его правоту — уже не досягаемую ни для какой иронии. Время подтвердило все, что писал Гейне, так говорит он в «Признаниях», а чтобы доказать это, надо выдать «самое тайное намерение»[6] книги. Заметим для себя — «тайное», т. е., очевидно, такое, какое не было ясно для читателей «Романтической школы»!
Отложив на время это «тайное намерение» Гейне — оно касается уже самых глубоких идейных основ его критического произведения, — обратимся пока к более поверхностным его особенностям. «Романтическая школа» была напечатана сначала на французском языке. В той степени, в какой Гейне действительно ориентировался на французского читателя, он должен был специфически определить свои задачи, — а уже эти задачи влекли за собой известное упрощение сути дела. Ведь ориентиром стала элегантная книга мадам де Сталь, и немецкий автор мог, во-первых, сколь угодно высоко подниматься и воспарять над ее уровнем, демонстрируя свое литературное мастерство и несомненный блеск своей иронии. Во-вторых, он должен был отложить в сторону академическую строгость изложения и ученый тон и излагать свой предмет эссеистически-непринужденно, — но это и совпадало с намерениями и обыкновениями Гейне. В-третьих, он мог поучиться у мадам де Сталь тому, как следует писать для французской читающей публики. Это Гейне хорошо знал и из текущей периодики, но у мадам де Сталь можно было научиться большему — тому, как следует писать для французов именно о немецких делах, о философии и философской поэзии. Дело вот в чем: французская писательница доказывает всей своей книгой, что пишет о вещах, не ставших для нее «своими»; имея самых лучших «информаторов» и советчиков, она явно излагает материал, знакомый ей лишь отрывочно и со стороны, — этим являя как бы феномен французской «необучаемости», как бы культурной замкнутости в самих себе, над чем готов был поиздеваться не только Гейне. Напротив, у Гейне весь этот материал продуман и пережит, не говоря уж о его доскональном знании, — ведь в большой своей части материал разворачивался у него на глазах. Однако, обращаясь к французскому читателю, Гейне и не думает раскрывать перед ним этот материал. Он считает нужным и решается довести до его (заведомо ограниченного) внимания лишь самые итоги, «верхушки», — да и то отнюдь не в «ученом» виде.
Гейне в «Романтической школе» дает как бы образные шифры сути дела, он очуждает свое и, наконец, вводит в изложение еще и свою «приватно-биографическую» линию — следуя той поэтологической возможности эпохи, которая была развита им особо эффектно. Это присутствие личного момента — сатирическое средство; Гейне пользуется им, например, для того, чтобы с заведомо нелепой прямолинейностью связать жизненную ситуацию и глубинные тенденции литературы: связь нелепа в своей прямолинейности, по существу же она лишь доказывает общность проявлений немецкого «духа».
Введение личного мотива в книгу тесно связано со всей ее поэтикой: писатель говорит о литературе, об ее истории как о глубоко пережитой, своей, а это означает здесь — вот
Гейне еще, как сказано, и о-чуждает свое знание литературы: коль скоро он, обращаясь к французам, оказывается единственным, кто ее перед ними представляет, и коль скоро он, и помимо этого, не прочь свободно распоряжаться ею, в действие вступает совершенно раскованная ирония. Так, Гейне посвящает один абзац роману Арнима «Хранители короны» и может позволить себе обсуждать в этом абзаце одну- един-ственную проблему — причину, по которой жена сторожа, жившего в высокой башне, не могла спускаться вниз по лестнице из-за того, что так располнела: «все это, — пишет Гейне, — клевета, а истинная причина, почему она не могла спускаться вниз, заключается в том, что у нее кружилась голова…» (5, 117). Все это рассуждение касается первой страницы романа, к которому Гейне относился без малейшей симпатии, как к произведению архиромантическому. Однако при той манере изложения, какую он избрал, ему уже не приходилось ни описывать, ни объяснять, ни приводить доказательств. Подобно этому Гейне говорит о «Сердечных излияниях» «некоего» Вакенродера, изданных Тиком, — хотя Гейне прекрасно знал, кто такой Вакенродер. Неприязнь к романтическому образу средневековья, каким он представлялся Гейне, заставляет его с иронией относиться и к искусству средних веков, и к собиранию этого искусства (что в начале XIX в. было необходимо, чтобы спасти его от массовой гибели); с иронией отзывается Гейне о «бессмертных шедеврах» и «великолепностях» Беато Анжелико (5, 31, 35).
С еще большей, жестокой иронией пишет Гейне о патриотических настроениях периода антинаполеоновских войн: «Когда бог, снег и казаки уничтожили лучшие силы Наполеона, мы, немцы, получили высочайший приказ освободиться от чужеземного гнета, и мы преисполнились героического гнева по причине своего рабства, которое так долго сносили, и стали вдохновляться красивыми мелодиями
