Первое, что приходит в голову из самых разных впечатлений — это несправедливость, посетившая меня в самом начале детства. Великая несправедливость, существовавшая между любимыми мной людьми. Мне было, кажется, лет пять, когда однажды отец пришёл домой страшно пьяным. Он был военным, и тогда мы жили в одном маленьком украинском городке. В последнее время он часто пил и ругался с матерью, но в тот вечер всё происходило особенно неправдоподобно. Отец гулял со мной до самой темноты в городском саду и рассказывал мне смешные истории. Сморщив нос и пальцами оттянув нижние веки, он представлял мне злых стариков, которые имели обыкновение бить маленьких девочек. Потом он качал меня на колене и, прижимаясь к нему, я вдыхала называемый мной «военным» запах кожаной портупеи, грубого сукна форменной одежды и блестящих пуговиц. Я задыхалась от смеха и удовольствия, а когда заиграла духовая музыка в глубине сада, мы зашли в летний буфет на открытой, ярко освещённой площадке с ветвями акаций, свисающими над множеством столов, занятых красиво одетыми людьми. Отец сел к столику, за которым сидело несколько офицеров и женщин в светлых платьях. Они все были очень весёлые, передавали меня друг другу на руки и пили что-то из бутылок с красочными наклейками. Я тоже много смеялась и пила лимонад. А когда возвращались домой тёмными и узкими переулками, отец вдруг стал сильно качаться. Я испугалась, хватала его за руки и умоляла скорее идти домой, но он стал стучаться совсем в другой дом. Вышла какая-то полуодетая женщина и сказала ему, чтобы он шёл домой и в таком виде здесь не появлялся. Дверь захлопнулась, но отец ещё долго стучал в окно. Наконец, мне удалось вытащить его на нашу улицу, и нас встретила мать.
А дома случилось такое, от чего я долгое время не могла прийти в себя. Сначала отец с матерью долго молчали, а потом мать заплакала, и они стали ссориться. Уже отец громко стучал кулаком по столу, и вдруг, вытащив из перекосившегося ящика стола пистолет, стал угрожать им. Я кинулась к нему и крикнула: «Папа, не убивай маму.» И кричала ещё что-то. А мать сорвавшимся голосом, словно сумасшедшая, говорила: «Пусть, пусть стреляет. Я знаю… Это — Вечерская. Да. Да!..» И тут отец выстрелил. Посыпалась извёстка над головой матери. Она упала, и я подумала, что отец убил её. А он, бросив пистолет на пол, выбежал вон. Прибегали соседи-офицеры и их жёны, жившие с нами в одном дворе. Начались шум и беготня, потому что маме было плохо, но ничего из этого мне так не запомнилось, как выражение её глаз. Никогда я не видела такого взгляда у людей.
Вскоре отец от нас ушёл. Мать сказала мне, что он живёт с другой женщиной, и, если я встречу его с ней на улице, то должна крикнуть ей: «Чита.» Мне было жаль отца, и я много плакала тогда. Я видела отца с той женщиной, и ничего ей не крикнула. Она мне почему-то понравилась, и я долго шла за ними, пока они не заметили меня и не позвали. Тогда я убежала, и на бегу мне казалось, что за спиной шелестит красивое платье нашей обидчицы. Больше я отца никогда не видела, потому что он уехал в другой город. Но ещё много времени спустя у меня разрывалось сердце, когда я вспоминала эту красивую, нарядную женщину и видела мою плачущую мать.
Но время летело. Собаки лаяли на звёзды, выкашивалась луговая трава, и в мою маленькую жизнь вошёл тот день, когда снова зазвучало слово «любовь». Это слово я слышала раньше от матери и неминуемо связывала его с отцом, выстрелом из пистолета и слезами. Оно началось вновь со слёз, но, пролившись ими, смягчило грохот моего рушащегося детства. Я училась в первом классе, и однажды на перемене ко мне подошёл мальчик и тяжёлым учебником ударил меня по голове. Я заплакала, а его вывели из класса. Мне было очень больно, но потом я услышала, как позади меня шептались одноклассники о том, что этот мальчик давно в меня влюблён.
«Любовь, любовь…» — шелестели они, и голоса их, завистливые и странные, осушили мои глаза. Разные чувства стеснили мне грудь, и я не находила себе места до конца дня. Я всё ещё чувствовала боль от удара и думала, какая гадость эта «любовь». Но скоро настала та летняя ночь, которая многое мне подсказала. Как-то вечером было особенно жарко, и моя мать вместе с родителями шестилетнего Сашки с нашего двора ушла в кино, а нас уложила спать вместе на открытой веранде, чтобы мы ничего не боялись вдвоём. Раньше я никогда не обращала внимания на шпанливого белобрысого Сашку, и почему мы вдруг начали целоваться, тогда я объяснить не могла. Нас как будто сжали чьи-то руки, протянувшиеся с ласково мерцавшего неба, и мы обнимались и целовались вновь и вновь до полного изнеможения. Мы так и заснули в объятиях друг друга, и опьянение открытием этого нового мира продолжалось и на другой день.
В полуразрушенном доме через улицу, тяжело дыша, мы ломали куклу. Отрывали ей пряди волос, ноги и руки, и вдруг, как вчера, брошенные друг к другу странной силой, снова оказались в объятиях. Он прижимал меня к стене и разглядывал мои волосы, губы и без конца целовал меня снова. И тут раздался скрип досок. Это шёл его отец, который разыскивал нас, чтобы позвать обедать.
А вечером, не в силах справиться с переполнявшим и распиравшим меня пространством, я стала плакать и говорить матери, что Сашка сделал мне больно. Мать купала меня в ванне, но во мне, намыленной с ног до головы, не увидела ужасного волнения, и просто ничего не поняла, так как решила, что речь идёт об обычной детской ссоре. А я пол ночи, закусив подушку зубами, провела в истерике и слезах.
Так началось слово о любви.
Вспоминая последующие дни, я нахожу, что была нелюдимой и угрюмой девчонкой. Я не пыталась анализировать происходящее вокруг, а созерцание почти всегда выливалось в протест против ущемления детской самостоятельности чувств. А когда накатывало такое, как в том разрушенном доме, я уходила на край города к маленькой блестящей речке. Там у меня была заветная полянка, на которой я сбрасывала лёгкое платьишко и часами лежала, опутанная собственным бессилием и бездумьем, глядя в небо. В эти минуты я то, как птица с безумной высоты, видела качающуюся в серебряном тумане Землю и тощую девчонку, лежащую в траве с бессмысленным взглядом, то мне казалось, что я стала травой и тенью моря. По мне ползали муравьи, маленькие луговые паучки, и их прикосновение было продолжением гармонии моего растворения в природе.
Но кончился и этот светлый взгляд времени, и начались наши бесконечные переезды. Мать решила жить вместе со своей старшей сестрой. Мы приехали рано утром в такой же маленький городишко, как и тот, в котором жили. Долго тащились с двумя скучными и ободранными чемоданами по улицам, таким же скучным, и на которых, по-моему, только и можно было, что стричь бродячих собак да сходить с ума от зубной боли. Припоминая наш приход к дому тётки, я всегда вспоминаю картину какого-то среднепьющего русского художника на тему о бедных родственниках, идущих на поклон к богатой родне. Собственно, так оно и было. Своенравная и пережившая двух мужей тётка всегда оставляла последнюю ноту за собой, но тогда нам хотелось видеть, что всё было гораздо более демократично.
Жили мы у неё не долго. Комнатушка, которую нам отвела мамина сестра, была бесчеловечно тесной, и я постоянно ссорилась с сыном тётки — извилистым, злобным мальчишкой. Наверное, ссора сестёр началась именно из-за меня, и мне было горько сознавать это, но, когда мы выехали из их дома, я и мать как будто выпрямились и повеселели. Мы снова грузили вещи и садились в поезд, и в этот раз чемоданы казались как будто тоньше, стульев и платьев стало поменьше, и, наконец, мы приехали в Сибирь. Здесь жила моя бабка. Город был большой, и стоял на огромной реке. Когда поезд прогромыхал по одному из закопчённых суставчатых мостов, я начала плакать. Прошлое отодвигалось и скрывалось в сиянье водной глади, узорчатых домов и кранов, а мне не хотелось расставаться с моим детством, отцом, любовью, какой я её встретила.
Всё мне не нравилось в нашей новой жизни. Я росла неприручённой, и никому до этого не было дела. Бабушка была очень толстая и старая. Читать она не умела, но очень любила, когда ей читали вслух. Поэтому приходилось читать мне, и я бесилась над глупыми историями, вылетающими из моего рта. А у матери появился друг. Я его ненавидела. Он был весь какой-то гладкий и всегда от него душно пахло одеколоном, а волосы он мазал дрянью, от которой они слипались и мерзко блестели. Однажды матери не было дома, и он взялся помогать мне по арифметике. Он долго объяснял мне глупейшее правило, и я, задыхаясь от злобы, пыталась решить по нему пример, и, наконец, расплакалась. Он растерялся, а я топала ногами, колотила руками по столу и ударилась головой о спинку стула, когда откидывала назад голову. Пришедшая вскоре мать, нашла меня между стеной и диваном, где я сидела, сжав губы и не отвечая ни на одно слово, а мамин друг сидел в кухне, противно скребя щёки и барабаня пальцами по столу. Но, к моему удовольствию, этот человек, вызвав бурю в нашем доме, исчез.
Как-то, когда мы с бабушкой одни сидели дома, пришла маленькая пухлая женщина. Она затопила
