Из-за трёх океанов, как эхо розовых облаков, показалось солнце. Сквозь глазницы триумфальных арок оно позолотило стёкла городов, а в нависшей над морем деревне взбодрило уцелевшие от кухонного ножа петушиные глотки. Сумасшедшей толпой разбежались солнечные зайчики по всему миру, по волнам и камням, по чахлым весенним зарослям на крутых боках скал, а один из них сквозь драный полог осветил угол пещеры, замыкающей неглубокую лощину на берегу моря. Земля в мезонине гаснущих звёзд родила блестящий, как новый автомобиль, день, и, чтобы не пропустить его самый торжественный час, я проснулся.
Как всегда, запутавшись в бесчисленных дырах одеяла, неприступно защищавшего вход от всех ветров на свете, я вылез наружу. Теперь свет заливал весь угол пещеры, где виднелась моя постель — ворох сухой прошлогодней травы, покрытой вторым одеялом, менее дырявым, но более чистым. Уже две недели я жил тут, позабыв своё имя и вчерашнюю жизнь, с каждым часом дичая всё непоправимее. Какой- то странный покой воцарился во мне на этом майском морском берегу, который только что пережил зиму и едва ожил для лета. Среди серого камня и редкой зелени я был, словно единственный человек на свете. Редко кто из деревни спускался в это время года к морю. Идти тропинкой вниз по горе, затем вверх и снова вниз по другой было около часу, а потом начинались скалы. Берег был весь забрызган страшными каменистыми тушами, один вид которых вызывал самые разные почтительные чувства. Два раза, добираясь к «дому» с рюкзаком провизии, купленной наверху, я рисковал всем, что у меня было, так трудно и головоломно легла дорога. Зато единственный в этой части берега песчаный пляж размером двадцать шагов на двадцать раскинулся перед порогом моей спальни.
Лёгкая нитка тумана уплывала за горбатый берег, пахло утренней луной, и было так свежо и незамутнённо чисто переживать эту красоту, что казалось невозможно не раствориться в ней. И я прыгнул с ощеренного ломаным краем камня в зеркало неба. Синяя до ломоты в глазах вода ободрала кожу, как бритва неумелого парикмахера. С собачьим скрипом я проплыл несколько метров и, выбросившись на чуть-чуть тёплый песок, затих.
Хорошо было здесь. Так хорошо, что можно было только моргать глазами да переворачиваться с боку на бок. В покосившемся, обгорелом, как паровоз братьев Черепановых, котелке на злых рыжих сучьях я стал готовить завтрак. И, наконец, лёжа у самой воды, возле разгоревшегося полднем солнца, я застыл в том странном покое без дум и забот, который прилетал ко мне вот уже несколько дней подряд.
Изредка проплывали плохо проявленные картинки воспоминаний. Первый вечер, когда я сошёл ночью в поле с поезда, который, грохоча, кинулся дальше, огнями вагонов вспоров мрак, как горящий бикфордов шнур. Вспоминал ужас первой ночёвки, когда в кустах, где я спал, слышался шорох и чьи-то осторожные шаги. Пролежав без сна полночи, я завопил, ощутив шаги возле самой головы, а чиркнув спичкой, увидел здоровенного ежа, прянувшего от меня с не меньшим испугом. На третий день моего приезда небо потемнело и, склонившись под тяжестью туч, окатило берег длинным частым дождём, и, обрываясь с камня на камень, изодравшись на сучьях до костей, я набрёл на пещеру. Это был день праздника, так как жилище сияло великолепием. Оно обдало меня неандертальской теплотой и уютом, а в маленьком коридорчике за первой комнатой тихо шуршал игрушечный ручеёк. Вода и крыша устраивали меня как нельзя больше.
Мысль об одиноком путешествии к большому небесному зеркалу пришла и ушла фантастической ночью. Грязный мартовский ветер бушевал во всех улицах города и настигал меня повсюду. И без него меня мучили какие-то неясные сожаления о беспутно прожитом, не умудрившем сердце времени, о листьях, которые умерли прошлой осенью, а вот опять мечутся перед глазами. Я думал о тысячелетиях, которые, как этот ветер, проносятся над землёй. И это так мало — тысяча лет! Закрой глаза и, может быть, ты не заметишь их, а они тебя… Эта ночь не оставила после себя ничего ощутимого, физического. Она мелькнула и исчезла, а во мне взошло её семя. Я перестал бояться времени. Я уже никуда не опаздывал и никуда не спешил. Мне даже казалось иногда, что если заглянуть в зеркало и уйти от него, отражение останется. Почему — не знаю. Когда жизнь потекла этим руслом, многое потребовало замены, а многое стало лишним. И возвращаясь вновь и вновь в эту, скользнувшую меж ровных суток туманную ночь, я встретил себя в какой-то тускло освещённой подворотне, где со вздохом выронил мысль о море.
Через два дня я сбежал от всех.
В медном кувшине памяти слабо звякала стёртая монета воспоминаний, и, чтобы избавиться от этого звона совсем, я только встряхивал головой. Всё пропадало, и вокруг стлались только покой и море.
В моём рюкзаке не было ни книг, ни журналов. Все те серьёзные и долгие мысли, что мучили меня последние годы, я оставил в пустой квартире многоэтажного дома. Здесь они были неуместны и уродливы, как сучья, скрючившиеся в вихре пламени. В голове плавали лёгкие синие образования, розовые облачка, золотая пыль. Часами, закрыв глаза, я наблюдал за ними, а однажды обнаружил, что вижу небо сквозь плотно стиснутые веки глаз. Вечером я смотрел за морской горизонт на дымы далёких пароходов, и появлялось твёрдое убеждение, что никакой другой жизни у меня и не было. А всегда передо мной вздымалась бесконечная пустыня вод, камни, небо и тишина. Такая тишина, что в первые дни в ушах стоял сплошной грохот.
Вечернее солнце часто приносило робкую тоску одиночества, и тогда я играл с муравьями или рыбами, подплывавшими к плоскому камню с целью потравы водорослей, оцепивших моё любимое ложе. Муравьи постоянно забирались в коробку с сахаром, и в самый оживлённый момент грабежа я щёлкал по крышке. Все разом, сломя голову, они кидались кто куда, сшибались лбами, перепрыгивали друг через друга и исчезали. А минуты через три всё повторялось сначала. Рыбы были более пугливы, и я потратил много времени, обучая их есть хлеб из моей руки. Зато они привыкли даже к песням, которые я напевал хриплым голосом во время их трапезы.
Сегодня с утра было до изумления жарко, и я, забравшись в самый бурелом камнепада неподалёку от пещеры, удобно разлёгся возле маленькой лужи тёплой морской воды. Опустив в неё ноги, я лениво шевелил пальцами и слушал прерывистое пение диких голубей. Постепенно их нестройное бурчание сплелось в сладкоголосый хор, льющийся прямо с неба, и я заснул.
Разбудила меня вода, остывшая к вечеру. Хор с неба молчал, и вместо него что-то тревожно выкаркивал старый облезлый ворон, устроившийся возле самой моей головы. Чтобы стряхнуть сонное оцепенение, я догнал убегавшую волну и поплыл к своему берегу. Выйдя из воды, я внезапно застыл от удивления. Посреди моего пляжа виднелась фигура человека, лежащего на боку.
Какое-то сложное чувство возмущения, замешательства и испуга пронзило меня на мгновение, но в следующую минуту, покорно переступив обломки рухнувшего рая, я подошёл ближе… и увидел женщину.
Она лежала лицом ко мне, совершенно нагая. Голову её, с тяжёлым гребнем в узле белых волос, поддерживало плечо левой руки, вытянутой по песку. Ноги были слегка согнуты в коленях, и их прикрывала правая рука, лежащая свободно, как лилия. Тело женщины своей белизной и холодной твёрдостью поражало, будто мраморное.
На минуту введённый в заблуждение непорочностью линий, я подумал, что, может быть, это изваяние, не замеченное мною раньше. Наклонившись и уронив несколько капель с мокрых волос на плечо сфинкса, я дотронулся до её колена. Прикосновение отозвалось теплом и мягкостью живого тела. Отдёрнув руку, я стоял в жестоком недоумении и как бы с закружившейся головой смотрел на её лицо.
Я не мог определить его как прекрасное, но точность и простота его связи со всем, что было вокруг, пугала другой, непонятной мне красотой.
Во имя зари и волны! Я всему бы дал объяснение и имя, если бы участвующие в этой встрече были безымянны и случайны, как камни на глухой дороге. Но её лицо казалось страшно знакомым мне. Не задевая струн и не касаясь предметов, которые могли бы стать звеном разгадки, оно тихо скользило во мне и улетало всё дальше и дальше.
И тут у неё дрогнули губы. Вероятно, холодные капли, упавшие на плечо, потревожили сон. Я попятился в ужасном смятении, но она только медленно передвинула правую руку с коленей на грудь. Это движение, такое естественное и несложное, разрушило всю схему рассудочной реальности, взволновав меня, как слово, обладающее тысячью важных смыслов. И, отступая всё дальше и дальше, я погружался в волны радостного безумия. Я вспомнил это лицо, высеченное столько раз на стенах храмов, в гордых и нежных статуях посреди городов, глядящее легко и влюбленно со страниц книг.
