Чиновник особых поручений Министерства Внутренних Дел Липранди писал в своей докладной записке по делу Петрашевского: 'В большинстве молодых людей очевидно какое?то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению 'мечтательными утопиями ', которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать все человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения '. Нельзя точнее определить настроение 'мечтателей–вольнодумцев 'сороковых годов. В объяснении следственной комиссии Достоевский объявляет: 'Да, если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле может быть я вольнодумец. Я вольнодумец в том же смысла, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя в праве быть гражданином, чувствует себя в праве желать добра своему отечеству '.
Но утопический социализм не долго был господствующим течением этого десятилетия. Новое движение надвигалось на него из Германии, где в то время гегелевский идеализм переживал глубокий кризис. Левая группа гегельянцев с Фейербахом и Марксом разрывает с абстрактной метафизикой и закладывает основание будущему материалистическому социализму. Философия Гегеля истолковывается теперь в смысле призыва к социальной революции; христианство отрицается, как изжитое суеверие, тормозящее прогресс нового общества. Герцен, Боткин и Бакунин видят в атеизме освобождение духа. Герцен пишет: 'Философия Гегеля — алгебра революции; она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя '. В середине сороковых годов Белинский, под влиянием Фейербаха, отрекается от Гегеля, увлекается естествознанием и точными науками и становится воинствующим безбожником. 'Метафизику к чорту, восклицает он, это слово означает сверхнатуральное, следовательно, нелепость… Освободить науку от призраков трансцендентализма и теологии; показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического, — вот что сделает основатель новой философии '. В 1845 году он пишет Герцену: 'Истину я взял себе и в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут '.
Белинский восстает на Бога из любви к человечеству и отказывается верить в творца несовершенного мира. Он фанатик любви к людям: 'Социальность, социальность или смерть! Вот девиз мой ', восклицает он. Если для счастья большинства понадобится отрубить сотни тысяч голов — он их отрубит. Свое кровожадное человеколюбие он сам называет маратовским. Влияние Белинского предопределило судьбу русского социализма: христианский утопизм был раздавлен атеистическим материализмом; приготовлялся путь для марксистского коммунизма. В этой потрясающей русской трагедии Достоевскому было суждено сыграть не малую роль. Он совершил отречение и искупил его десятью годами Сибири. В этом его 'преступление и наказание '.
В 'Дневнике Писателя '(1873 г.) он подробно рассказывает о том, как в 1846 году Белинский 'бросился обращать его в свою веру '. 'Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного — именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей… Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма он верил до безумия и без всякой рефлексии: тут был один лишь восторг. Но как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить эту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально.
'Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами, но все?таки оставался пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. В беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием…
— Да знаете ли вы, взвизгивал он раз вечером (он иногда как?то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейства, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам приводы не может он выполнить, если бы даже хотел '.
И обращаясь ко второму гостю и указывая на Достоевского, Белинский продолжал: 'Мне даже умилительно смотреть на него: каждый то раз, когда я вот так помяну Христа, у него все лицо изменяется, точно заплакать хочет. Да поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества '. И Достоевский заканчивает:
'В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня не взлюбил: но я страстно принял тогда все его учение '.
Признание поразительное: Достоевский страстно принял атеистическое учение Белинского! В другой статье того же 'Дневника Писателя 'за 1873 год, автор еще точнее определяет в чем заключалось 'учение 'Белинского. 'Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству и пр., и пр. — все это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого?то великодушия '. Слова эти не оставляют никакого сомнения: Белинский обратил Достоевского в свою веру; он 'страстно 'принял весь его атеистический коммунизм. 'Человеколюбивый либерал 'изменил своему христианскому утопизму и отрекся от 'сияющей личности Христа '. И это не мимолетное заблуждение, а долгая душевная трагедия. Через восемь лет после обращения в 'атеистическую веру 'Белинского, Достоевский писал из Омска жене декабриста Фон Визина: 'Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки '.
Человек, создавший самую гениальную в мире атеистическую аргументацию (Иван Карамазов), человек, которого 'всю жизнь Бог мучил ', вмещал в своем сердце пламеннейшую веру с величайшим неверием. Вся религиозная диалектика его романов выростает из этой трагической раздвоенности.
Признавшись в 'Дневнике Писателя 'в своей причастности к коммунистическим идеям, Достоевский делает из этого страшный вывод: 'Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности '. И в заключение он горестно себя спрашивает, как мог он поддаться такому заблуждению? 'Я происходил из семейства русского и благочестивого… Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства… Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем?то торжественным '.
Но детская вера оказалась хрупкой. Ранние впечатления от церквей, богослужения, духовного пения были более эстетическими, чем религиозными. Обядовое благочестие родителей коснулось только поверхности души ребенка. А потом в юности христианский гуманизм и романтическая мистика надолго утолили религиозную жажду 'мечтателя '. Туманно и расплывчато понимание христианства у молодого Достоевского. Гомера сравни вает он с Христом, Виктора Гюго считает лириком с 'христианским младенческим направлением поэзии '. Наконец — и это самое знаменательное — ни в одном из его произведений до каторги не ставится религиозный вопрос. В 'Хозяйке 'Ордынов пишет труд по истории церкви, но это никак не отражается на его жизни. Благочестивые люди оказываются ханжами и тиранами (Мурин в 'Хозяйке ', старая княжна в 'Неточке Незвановой '). В сочинениях Достоевского до–каторжного периода Бог не присутствует. Вот почему молодой писатель оказался бессилен перед влиянием Белинского, и оно 'захватило его сердце '. Встреча со Христом произошла на каторге через приобщение к страданиям русского народа. 'Но, пишет автор 'Дневника ', это не так скоро произошло, а постепенно и после очень– очень долгого времени '. Даже эшафот и ссылка не сразу сломили его убеждения. 'Мы, петрашевцы,
