Петрашевскому и большинству его кружка. Это разделение не скрылось от взоров следователя Липранди. В своем донесении он пишет, что большинство петрашевцев было умеренное, но что 'некоторые из соучастников могли быть точно заговорщиками '. 'У них видны намерения действовать решительно, не страшась никакого злодеяния, лишь бы только оно могло привести к желаемой цели, но не все были таковы. Наибольшая часть членов предполагала итти медленнее, но вернее и именно путем пропаганды, действующей на массы '. Радикальная группа стояла за революционную тактику и своей целью ставила освобождение крестьян, 'хотя бы путем восстания '. А. Милюков сообщает: 'Больше всего занимал нас вопрос об освобождении крестьян, и на вечерах постоянно рассуждали о том, каким путем и когда может он разрешиться. Иные высказывали мнение, что в виду реакции, вызванной у нас революциями в Европе, правительство едва ли приступит к решению этого дела, и скорее следует ожидать движения снизу, чем сверху. Другие, напротив, говорили, что народ наш не пойдет по следам европейских революционеров и будет терпеливо ждать решения своей судьбы от верховной власти '.
Осенью 1848 года 'революционеры 'образуют кружок Дурова; в него входят Дуров, Спешнев, Головинский, Пальм, Плещеев, Филиппов, Момбелли, Львов, Григорьев, Достоевский и другие. Цель общества — готовить народ к восстанию; для этого решено завести тайную типографию. Во главе будет стоять комитет из пяти членов. Для сохранения тайны 'должно включить в одном из параграфов приема угрозу наказания смертью за измену; угроза будет еще более скреплять тайну, обеспечивая ее '. Это постановление напоминает 'Катехизис революционера 'Нечаева. Так, вместе с дуровцами Достоевский сделал первый шаг 'по нечаевской дороге '.
Следственная комиссия называет Дурова 'революционером, то есть человеком, желавшим провести реформы путем насилия '.
О студенте П. Филиппове, авторе 'Истолкования десяти заповедей 'Достоевский писал: 'Он еще очень молодой человек, горячий и чрезвычайно неопытный, готов на первое сумасбродство и одумается только тогда, когда уже бед натворит. Но в нем много очень хороших качеств, за которые я его полюбил — именно: честность, изящная вежливость, правдивость, неустрашимость и прямодушие '.
Григорьев составил агитационную брошюру: 'Солдатская беседа ', в которой учил солдат расправиться с царем. Достоевский был активным членом дуровской группы. О его революционном настроении свидетельствует Пальм: 'Когда однажды спор сошел на вопрос: 'ну, а если бы освободить крестьян оказалось невозможным иначе, как через восстание? 'Достоевский со своей обычной впечатлительностью воскликнул: 'Так хотя бы через восстание! 'В своем романе 'Алексей Свободин 'Пальм воспроизводит некоторые черты Достоевского: 'Свободин тихо и медленно сказал: 'Освобождение крестьян несомненно будет первым шагом к нашей великой будущности '. Милюков вспоминает, как Достоевский с обычной своей энергией, читал стихотворение Пушкина 'Деревня '. 'Как теперь, слышу восторженный голос, каким он прочел заключительный куплет:
'Увижу–ль, о, друзья, народ неугнетенный. '[107]).
П. Семенов–Тянь–Шанский, решительно отрицая революционность Достоевского, все же допускает в нем возможность 'увлечений '. 'Революционером Достоевский никогда не был, пишет он, и не мог быть (?), но, как человек чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, например, когда он увидел или узнал, как был прогнан сквозь строй фельдфебель Финляндского полка. Только в минуты таких порывов Достоевский был способен выйти на площадь с красным знаменем… '
По свидетельству П. Григорьева, Достоевский взял на себя 'изложение социализма 'на одном из собраний дуровского кружка.
Мы ничего не знаем о характере заседаний этого общества; ни один из участников его не выдал тайны. Но о революционной тактике его можно судить по донесению Липранди: оно касается разговоров, которые велись в кружке Петрашевского среди радикальных его членов.
'В собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, которые они сами из себя уже совершенно изгнали, проповедуя, что религия препятствует развитию человеческого ума, а потому и счастья; тут же было рассуждаемо о частных мерах, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии '.
Если Липранди был правильно осведомлен о собраниях у Петрашевского, то можно предположить, что такова была программа радикалов дуровского кружка. Для исполнения ее было решено устроить тайную типографию.
Два важных документа проливают свет на активную роль Достоевского в этом заговоре. Это — показание Спешнева следственной комиссии и письмо Аполлона Майкова к П. А. Висковатову 1885 года.
На следствии Спешнев заявил: аВ ноябре или в конце октября 1848 года некоторые, которым почему?то не нравилось общество Петрашевского, вознамерились перестать посещать его и открыть свой салон. Так пришли ко мне в одно время Плещеев и Достоевский и сказали, что им хотелось бы сходиться со своими знакомыми в другом месте, а не у Петрашевского; где и скучно и ни об чем не говорят, как о предметах ученых, и люди почти незнакомые, да и страшно сказать слово '. Из этого осторожно– ловкого показания выясняется факт выделения из группы Петрашевского нескольких 'недовольных ', желающих открыть свой салон. Инициатива этого начинания принадлежит Достоевскому и Плещееву.
В 1885 году Аполлон Майков писал П. Висковатову: 'Раз,. кажется в январе 1848 грда,[108] приходит ко мне Ф. М. Достоевский, остается ночевать — я жил один на своей квартире — моя кровать у стены, напротив диван, где постлано было Достоевскому. И вот он начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение: Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун, у него не выйдет ничего путного, а что люди подельнее из его посетителей задумали дело, которое Петрашевскому неизвестно, и его туда не примут, а именно: Спешнев, П. Филиппов (эти умерли, так я их называю, другие, кажется, еще живы, потому об них все?таки умолчу, как молчал до сих пор целые 37 лет обо всем эпизоде) и еще пять или шесть, не помню, в том числе Достоевский. И они решили пригласить еще седьмого или восьмого, то есть меня. А решили они завести тайную типографию и печатать и т. д. Я доказывал легкомысле, беспокойность такого дела, и что они идут на явную гибель. Да притом, это мой главный аргумент — мы с вами поэты, следовательно, люди не практичные, и своих дел не справили, тогда как политическая деятельность есть в высшей степени практическая способность и проч. И помню я — Достоевский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке, с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти отечество и пр. — так что я, наконец, стал смеяться и шутить. 'Итак — нет? ' — заключил он. — 'Нет, нет и нет. Утром, после чая, уходя: вНе нужно говорить об этом — ни слова '. — 'Само собой '. Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан по рисунку Филиппова в разных частях города и за день, за два до ареста был снесен и собран в квартире одного из участников М–ва[109] ), которого я, кажется, и не знал; когда его арестовали и делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания, у него стояли в кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты, но дверь опечатали. По уходе комиссии, и по уводе домашние его сумели, не повредив печатей, снять дверь с петель и выкрали станок. Таким образом, улика была уничтожена. Обо всем этом деле комиссия ничего не знала, не знал и Петращевский, и изо всех, избегших ареста, только я один и знал '. Во свете этих недавно открытых фактов, исповедь 'Дневника Писателя '1873 года раскрывается во всей своей поразительной правдивости и становится понятным заявление автора о том, что 'он мог бы сделаться нечаевцем во дни своей юности '. Революционная ячейка с тайной типографией и с программой пропаганды восстания, действительно, была близка к нечаевской организации. В своем обличительном романе 'Бесы 'Достоевский изгоняет многих 'бесов 'из одержимой России, но он помнит, что и он сам был когда то в их числе.
В конце своей жизни писатель говорил Д. Аверкиеву, что 'петрашевцев и себя в том числе полагает начинателями и распространителями революционных учений '. После 'перерождения убеждений 'он считал революционный период своей жизни отречением от Христа и грехом против русского народа. Когда однажды ему сказали: 'Какое, однако, несправедливое дело ваша ссылка! 'он с раздражением возразил: 'Нет, справедливое; нас бы осудил народ '. А между тем, только из любви к народу, ради освобождения его, вступил он на гибельный 'нечаевский ттуть '. Следственная комиссия была права, квалифицируя
