квартира пустовала. Они напились с Андрюхой до поросячьего визга и отрубились. Ночью Осин очнулся, и, плохо соображая, что творит, или, напротив, соображая отлично и так же отлично обманывая себя, полез к Андрею с нежностями.
Какое-то время Круль лежал ничком, потом встрепенулся и бросился на Виктора. Тот, не успев ахнуть, почувствовал в себе стремительные и сильные толчки. Сколько длилось наслаждение? Минуту? Час? Время утратило власть над жизнью. Андрей кончил, пролепетал: «Витька…Витенька..» и обессиленный рухнул лицом в подушку. Через секунду он заливисто и надрывно захрапел.
Виктор, напротив, не спал до утра. Он надеялся, ждал, не оставлял Круля в покое. Напрасно. Никогда больше между ними не было близости. Было только обоюдное желание, которое, тем шальным мгновением подтвердил Андрей. Которое всячески пытался скрыть потом. Которое пронизывало их дружбу токами скрытого и страстного влечения.
В череде дел, оставленных на последние три дня жизни — Виктор задавался иногда вопросом: что бы сделал он, узнав что жить осталось три дня — выяснение отношений с Андреем было прерогативой номер один.
Я бы сказал ему, мучил себя фантазиями Осин: «Я не голубой. И никогда ни хотел, ни одного мужика. И сдохнуть желал бы на бабе. Или рядом с тобой. Я не виноват, я даже не могу понять, почему меня тянет к тебе. Но из песни слов не выкинешь. Факт на лицо и другое место. Трахни меня, пожалуйста, Андрюха. Хватит нам мучиться. Хоть напоследок позволим себе быть счастливыми».
Что бы ответил Круль, Виктор представлял плохо. Решение друга зависело от одного. Смелости признать очевидные, но стыдные истины. Сам Виктор перед лицом смерти бросил бы лицемерить, наплевал бы на чужие мнения и собственные предрассудки. Так же, наверняка. поступил бы и Круль у последней черты. Отчаяние, которое излучал друг, говорило об этом. Но в преддверии долгих лет, в невозможности утаить отношения, стать гомосексуалистами не решались оба.
«Во, блядская судьба, — клял себя сейчас Осин. — Перетрахать сотни баб и сохнуть по одному мужику».
Он спрятал пистолет под матрас и старался не вспоминать о нем. Оружие придает силу, когда человек готов применить его. В противном случае оружие становится обузой. Виктор сжимал в ладони холодную рукоять и чувствовал ненависть к грозной игрушке. И обреченность. Ружье, висящее на стене, к концу третьего действия должно выстрелить. Законы жанра не изменны. Закон, провозглашенный мстителем, несет ему, Виктору Осину, боль, страдание, унижение. И гибель?
На следующий день, вернувшись после массажа, открыв ключом, запертую собственноручно час назад дверь палаты, Виктор обнаружил пропажу. Пистолет исчез. Его не было под матрасом. Не было на полу, в тумбочке, в шкафу, среди вещей. Так же таинственно, как появился, пистолет исчез, испарился, истаял в суровых реалиях выдуманного мстителем сценария.
Осин рухнул на кровать, обхватил голову руками и закачался как старый еврей на молитве.
Дверь стремительно распахнулась, в комнату впорхнула Инночка — сменщица Любочки. Тоже в коротюсеньком халатике, тоже без трусов. Повторяя отработанный прием, распахнула окно и выставила на обозрение голую сраку.
— Иди сюда, — с ненавистью позвал Осин. Его тошнило от блядских замашек, выворачивало наизнанку от розовых задниц, стриженых лобков и надушенных половых складок.
— Давай…
Что у него осталось в жизни, кроме секса? Воспоминания? Страх? Неопределенность?
Он подмял под себя девчонку и поник, потерял кураж.
— Пошла вон, — буркнул лениво, закрывая глаза.
Инночка, придерживая полы порванного халатика упорхнула. За секс с пациентами она получала 15 % надбавки к жалованию, за грубое обращение — премию. Плохое настроение Осина ей компенсируют. Зачем же расстариваться?
Круглов
На привокзальной площади гудела жизнь. Таксисты зазывали пассажиров, сомнительной внешности дамы приглашали снять комнаты. Полыхая бравурным энтузиазмом, искаженный репродуктором голос требовал посетить достопримечательности древнего города.
Круглов с опаской огляделся. За четыре дня он немного отвык от Киева.
Ночь в поезде, мало отличается от ночи в собственной постели, потому эффект перемещения в пространстве настигает человека внезапно. Засыпаешь в одном городе, просыпаешься в другом. Были рядом одни люди и дома, появились другие. Суета, справки, чиновники районного разлива, кипучий темперамент необъятной Вали, прочие мелочи и важности — суть дня вчерашнего, отдаленная ночью и восьмьюстами километрами, принадлежала другой жизни и другому городу. В дне нынешнем Круглов стоял, глядел вокруг, вбирал в себя свой город, свои дома и своих людей.
Заметив нерешительность, к нему подскочил таксист. Звякнул ключами, напористо предложил:
— Куда надо? Поехали!
Валерий Иванович даже головы не повернул. Привокзальные водилы цеплялись, по его убеждению, только к провинциалам. Он же старался вести себя и выглядеть как коренной житель. Сделав вид, что не слышит реплики, Круглов направился к маршрутке.
Спустя тридцать минут Валерий Иванович открыл дверь интернет-кафе неподалеку от Политехнического института, оплатил час компьютерного времени, занял место у монитора и углубился в чтение новостей, добытых Лерой.
«Вот, чертовка! — восхитился невольно. И сразу же умилился, — Леронька, девочка моя».
Однако на лирику не было времени. Чтобы исполнить задуманное. следовало торопиться.
Первым Круглов навес визит родителям Гали.
И напрасно. Стоило переступить порог квартиры Осадчих и посмотреть на Леонида Леонтьевича, приемного отца Галины, как стало ясно: ехать на Оболонь, искать дом, подниматься в лифте и даже нажимать кнопку звонка было осовершенно излишним. Смуглый мужчина с карими глазами отличался от Гали морщинами, щетиной и обкуренными седыми усами. В остальном сходство было разительным.
— Вам вчера звонили, предупреждали о моем визите.
— Да, чем обязан?
— Галя — ваша приемная дочь. Однако, глядя на вас, в это верится с трудом. — Начал партию Валерий Иванович и, предваряя лишние вопросы, пригрозил. — Вы в праве выгнать меня взашей, но тогда свои вопросы я задам Галине.
— Кто вы такой? — нахмурился Леонид Леонтьевич.
— Какая разница? Главное, я — не враг вашей дочери.
Они устроились в гостиной, обставленной по моде восьмидесятых. Стенка, хрусталь, книги в изобилии. На шкафах парные мраморные женские бюсты. Индийские вазы. Немецкий сервиз в серванте.
Осадчий принес из кухни чашки с кофе, печенье.
— Извините угостить не чем. Жена в отъезде. В холодильнике одни пельмени.
— А я блинчики с мясом покупаю, — поделился уроками самостоятельной жизни Круглов. — И голубцы.
От изысков замороженной пищи перешли к главному:
— Вы с дочкой одно лицо, — укорил Валерий Иванович.
— Что есть, то есть, — усмехнулся мужчина.
Круглов заметил фотографию на книжной полке. И вздохнул. На снимке пожилой черноволосый мужчина в окружении любимых женщин радостно улыбался в объектив. Слева дочь Галя — копия отца. Справа жена в обнимку со своей копией — внучкой Дашей. Чтобы теперь ни сказал Осадчий, значении не имело. Приемные родители Гали были ей родными по крови.
— Но… — попытался возразить Осадчий.
