Современная культура и Православие

парадоксальность того, кто подчиняется злу: он существует в несуществующем [136] . Зло в мире начинается с греха, совершенного падшим ангелом.

Сатана - покровитель бездарности

Будучи благим творением Божиим и первым из ангелов, диавол сделался таковым в результате горделивого восстания на своего Господа и Творца: А говорил в сердце своем: 'взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на гор`е в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему' (Ис. 14, 13-17). За что, как сказано, была низвержена в преисподнюю гордыня его: под тобою подстилается червь, и черви - покров твой. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы (Ис. 14, 11-14).

Итак, удел сатаны - тление и разложение, царство смерти, где 'подстилается червь'. В горделивом стремлении быть яко бози, чем, собственно, он и соблазнил человека, нет никакого творческого замысла, никакой попытки сотворить нечто 'еще не бывшее': это плод гордости и зависти, губящий свободу и омрачающий ум. Зависть никогда не направлена на то, чтобы уподобиться Творцу (или творцу) в самом акте творения - в благости, премудрости, любви и свободе. Она всегда вожделеет присвоить плоды этого творения, его честь, его результаты, то есть нечто готовое. Так, Каин не имеет никакого помышления о том, чтобы стяжать кротость Авелеву, благодаря которой его дары были благоугоднее Богу, чем плоды Каиновы. И завидует он не тому творческому деланию, которое предваряло получение этих Богоугодных даров - его мучает результат: Божие предпочтение, отданное Авелю и его приношениям. Он не делает никакого усилия, никакой творческой попытки угодить Богу паче Авеля. Единственное, на что способно его уязвленное самолюбие, - это устранение соперника, разрушение, убийство.

Диавол с его демонами - не творец; он лишь завистник Бога и людей, которым дана возможность обожения. Он - имитатор, плагиатор, 'обезьяна Бога', пародия на Него. Он - творческое ничто, бездарность. Его 'творения' - лишь подделки, никогда не имеющие самостоятельных новых форм: формотворчество, то есть творение нового, недоступно ему. Он всегда пользуется уже готовыми формами, которые и деформирует, начиняя их собственным содержанием. Деформация и есть направление его потуг. Претензия на создание реальности оборачивается у него лишь созданием видимости, которая всегда есть псевдореальность. Даже черная месса - не некий новый чин религиозного действа, а извращенная и поруганная Евхаристия.

Будучи зависимым от Творца в своем бытии, поскольку и оно создано Богом, диавол начинает ненавидеть само это бытие. Он жаждет уничтожить в нем Божественное измерение, стереть следы Творца и творения в мире, но, не имея власти уничтожить их, стремится их исказить и присвоить.

Богоборческие режимы с их разнузданной и откровенной бесовщиной неизменно пользовались готовыми, но искаженными почти до неузнаваемости формами церковной жизни. Все мы хорошо помним марксизм-ленинизм, насаждаемый в формах государственных догматов и канонов, а также вытекающую из этого идеологическую борьбу с 'еретиками', вплоть до извержения их не только из партии, но из самой жизни. Мы помним 'иконостасы' членов Политбюро, 'канонизированных святых' компартии, 'мощи' вождей, ритуалы приема в партию, пионеры и комсомол, ритуальный 'вечный огонь', зажженный для массового поклонения, ритуальный обмен кольцами в процедуре бракосочетания, заклинания, замещающие собой молитвы: 'Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить' или 'коммунизм неизбежен', ритуальные демонстрации на 7 ноября и 1 мая, пародирующие собой крестные ходы.

Но главное, мы помним собственное большевистское 'писание' и 'предание': все эти бесконечно конспектировавшиеся труды 'классиков', деяния съездов и их постановления, претендующие на статус 'соборных оросов'. Так создавалась эклектичная, заимствованная отовсюду культура советской власти, в которой настойчиво звучала тема человеческого бессмертия, поскольку смерти как таковой в этой культуре просто не существовало: слово 'смерть', как и слова 'Бог' и 'свобода', вычеркивались партийными цензорами. Это была пародия на тему христианского бессмертия души человека, ее воскресения во Христе. В мистике советской власти человек - советский 'праведник' - 'воскресал' в памяти потомков и, 'воскреснув', продолжал жить в ней, пугая детишек.

Советский человек, отвергший Бога и боровшийся с Ним за свою эмансипацию и свободу, понимаемую как своеволие, не только не обрел этой свободы, но почти безнадежно ее утратил, предавшись во власть 'духов века сего' с их диктатурой, заветами, наказами и принуждениями.

Однако это не означает, что при любом богоборческом режиме, во времена потайного или явного безбожия, не было талантливых художников, творческих личностей: так же как грешный человек все еще таит в себе затемненный образ Божий, эту 'потерянную драхму', секулярная культура, в своих сознательных построениях порвавшая с Церковью, а, может быть, и с христианством, все еще продолжает, порой бессознательно, в силу традиций, жить отраженным светом христианских истин и чаяний. Талант реализуется не благодаря этим трагическим разрывам и 'плевелам', а вопреки им.

Так советская культура, существовавшая под бдительным взором государственной цензуры, тем не менее в своих лучших проявлениях опиралась на традиции христианской культуры, преимущественно русской. Дух Православия проникал в души советских людей через книги Пушкина, Достоевского, Лескова... Именно поэтому в истории советской культуры мы можем отыскать персонажей, так или иначе напоминающих нам то тургеневских крестьян, хорей и калинычей, то гоголевских маленьких людей, то лесковских чудиков...

Итак, как бы человек ни противился Божественному промышлению о себе, как бы он ни восставал против Божественных установлений и как бы ни сопротивлялся самой идее послушания Богу, он действует не в некоем идеальном свободном пространстве, которого вовсе и не существует, но в мире, обязывающем его принять то или иное бремя послушания. В качестве 'авторитетных инстанций', это послушание ему дающих, выступают самые разные силы: или его собственные страсти, прихоти, капризы и фантомы, или социальные мифологемы и ритуалы, имеющие ту же иллюзорную подоплеку, а то и сами демоны, порою принимающие обличия ангела света и обольщающие человека видимым благородством некой Идеи или выступающие в своем собственным безобразном обличье.

Впрочем, лукавый может выступать и совсем в незначительном, самом бытовом и прозаическом облике. Художественное прозрение Ф. Достоевского наделяет его непримечательными чертами обывательской заурядности ('приживальщик, складного характера джентльмен, умеющий порассказать, составить партию в карты...' и т.д.) и не исключает возможности того, что он может предстать и в образе 'какой-нибудь толстой семипудовой купчихи' и 'всему поверить, во что она верит' [137] .

Порою эти внушения могут быть взаимно противоречивы, но могут и сливаться в общем хоре, подталкивая своего 'послушника' и раба к бездне.

Демоны, сколько бы ни романтизировало их образ декадентское воображение, однозначно отвратительны и антихудожественны. Отпав от Бога, они сделались тьмой. Демоны подобны своему вождю - диаволу, о котором сказано, что он - гордый, жестокий, злобный, лукавый, лживый, тщеславный. В нем соединены такие черты, которые сами по себе препятствуют какой бы то ни было творческой деятельности.

Несмотря на то, что бесам дана способность принимать на себя какой угодно образ - даже образ 'ангела светла', святых и Самого Христа, он есть лишь личина, лживая маска, призванная ввести в заблуждение человека. На самом деле бесы гнусны, отвратительны, безобразны, уродливы, темны. Это открывалось и святым подвижникам, и людям грешным, и античным философам, и христианским художникам. 'Бесконечны, безобразны', как сказал о них Пушкин. Это подлинное, а не мистифицированное бесовское обличие есть выражение их внутренней сущности, их затемненной, искаженной, вывороченной природы, их кривой, ущербленной, лживой личности, имя которой - бездарность.

Те из людей, которые по неведению или по обольщению выбирают себе покровителями именно эти