девочкой четырнадцати лет была я на Бассейной, в „Доме Литераторов“, на том пушкинском вечере, где Александр Блок прочитал свою знаменитую предсмертную речь „О назначении поэта“…Блок отделял чиновников от писателей. Чиновникам сделал он свое предостережение — чтоб не пытались они руководить таинственной силой, которая именуется поэзией. Но что сами поэты и писатели с годами превратятся в чиновников… — вот чего даже провидец Блок не предвидел».
Через пятьдесят три года — 9 января 1974 года — эти чиновники-писатели устроили Лидии Корнеевне экзекуцию. Валентин Катаев, например, поставил «один вопрос: о порядочности. Вот уже года два она (Чуковская. — Ю. К.) вступила в борьбу с Советским Союзом и с Союзом писателей. Почему она сама не вышла из Союза? Этого требует элементарная порядочность, которая ей, как видно, не свойственна». «Элементарной порядочностью» в советском смысле Лидия Корнеевна Чуковская и вправду не обладала. Ее порядочность была, очевидно, не «элементарна», и в этом скопище идеологических проституток, на этом монструозном судилище она выглядела иноприродно. Как говорил ей еще Пастернак в 1947 году: «Вы — инородное тело, органическое явление природы… среди неорганического, но организованного мира… Организованный мир нюхом чует противоположность себе… и норовит все органическое уничтожить».
Благодаря силе характера, живости интеллекта и чистоте сердца Чуковская все же выжила, пройдя сквозь несколько богомерзких эпох, из которых и состояла наша история XX века. Героическая жизнеспособность культурной органики проявилась здесь в полной мере.
Как писала она в 1940 году (стихотворение «Ответ»):
Вот перед нами двухтомник Л. К. Чуковской. И «громогласная ложь» рассыпается в прах перед его этической и эстетической «заплаканной правдой».
Апофеоз Августа
Клода Леви-Стросса награждали разными эпитетами. Для одних он тот самый злодей, который свел законы культуры к принципам соссюровской фонологии и ввел моду на «плюсики» и «минусики» в работах по этнографии, искусствознанию, литературоведению, отчего эти работы стали ну уж совсем неудобочитаемыми. Для других — революционер, убедительно доказавший, что изучение народной культуры немыслимо без семиотических методов.
Не впадая в крайности, отметим два обстоятельства. Во-первых, солидную философскую базу (как- никак, образование — философское), предопределившую широкий круг интересов и системность подходов. Именно философом Леви-Стросса и считают те, кто предельно далек от семиотики фольклора, проблем первобытного мышления, искусствознания, теории мифа и социальных организаций — словом, от всего того, чем Леви-Стросс занимался. Во-вторых, беспрецедентный масштаб проведенных Леви-Строссом полевых исследований и разысканий.
Книга «Печальные тропики» вышла в 1958-м (в России — в 1984 году, в сокращенном переводе). Леви-Строссу пятьдесят. Уже опубликованы «Элементарные структуры родства», вышли некоторые статьи, впоследствии вошедшие в «Структурную антропологию», но еще не написаны «Неприрученная мысль» и «Мифологики». Материал, собранный Леви-Строссом за время скитаний по саваннам Бразилии, прошел первичную обработку и систематизацию, но главные идеи еще окончательно не сформулированы. Перед нами тот самый чреватый творческими озарениями хаос, где с путевыми заметками и этнографическими наблюдениями соседствуют философские интуиции, публицистика и историософия.
Так что для тех, кто боится схем и таблиц (напомню, что сам Леви-Стросс вообще-то призывал не относиться к ним слишком серьезно), это единственная удобочитаемая книга Леви-Стросса. Но ценность ее, конечно, не только в этом.
Сюрпризы поджидают читателя на каждом шагу. Слишком уж многое тут не вписывается в канонический образ сухого рационалиста, у которого все разложено по полочкам. В своих дневниках Леви- Стросс предстает во всей «наготе», обуреваемый страстями, которые поначалу сильно удивят читателя.
К родной европейской цивилизации этнолог питает явно недобрые чувства. Особой чести тут удостаивается бразильская аристократия. Ее стиль жизни и интеллектуальный багаж Леви-Стросс подает как уродливое отражение цивилизации европейской, то есть — в соответствии с его системой ценностей — как «извращение в квадрате». Однако очевидно, что социальный паразитизм и интеллектуальное ничтожество этих титулованных эстетов он расценивает как закономерное развитие базовых принципов европейской культуры.
Трудно не заметить особого отношения Леви-Стросса к той философии, которой его обучили в университете. Леви-Стросс пишет, что набор твердых убеждений, с которым он покидал стены философского факультета, мало чем отличался от того, что был у него в пятнадцатилетнем возрасте, а навыки, приобретенные в университетские годы, сводились к способности за десять минут разработать диалектический каркас для часовой лекции о преимуществах автобусов над трамваями или наоборот. Безусловно, в таких заявлениях есть доля кокетства. Манипулировать философскими категориями с такой легкостью способен далеко не каждый. Другое дело, что молодой Леви-Стросс не счел философию достойной точкой приложения сил. И вместо вымучивания искусственных категориальных систем, чья новизна покупается софистическими ухищрениями и затемнением смысла, предпочел описывать и анализировать уже существующие.
Но тогда совсем уж странным кажется отношение Леви-Стросса к избранному ремеслу, эмоциональная окраска соответствующих описаний. Он заявляет, что ненавидит путешествия и путешественников, и безо всякой ностальгии по временам своей бродячей молодости пишет о нравственных и физических страданиях этнографа. Самое сильное из них — постоянное сомнение в моральном праве ученого на вторжение в жизнь изучаемого народа. С точки зрения Леви-Стросса, куда гуманнее было бы оставить измученных голодом и болезнями индейцев в покое.
Однако это только кажущиеся странности. При всей своей сумбурности комплекс оценок и настроений, из-за которого Леви-Стросс становится этнологом, — явление вполне закономерное и узнаваемое. Это — руссоизм. В «Печальных тропиках» мы видим, как руссоизм превращается в жизненную программу будущего этнолога, жизненная программа — в его биографию, а биография — в сюжет книги. В
