результате круг замыкается. Порожденное литературой жизнетворчество снова становится литературой.
Руссоистский вызов родной цивилизации рано или поздно порождает болезненный вопрос «а судьи кто?». При всем желании (и при всей симпатии к туземным культурам) альтернативу порочной цивилизации Старого Света в бразильских джунглях найти не удается. Там же было похоронено и множество других иллюзий. Именно поэтому «Печальные тропики» выглядят как рассказ великого этнолога о своих неудачах, ошибках, упущенных для науки возможностях. Научные достижения остаются за рамками книги, и мы находим их уже совсем под другими заглавиями.
Прозрения этнолога касаются в первую очередь себя самого, из-за чего рассказ Леви-Стросса о полевых исследованиях приобретает отчетливые признаки художественного произведения. Его структура строится на изоморфизме событий внутреннего плана и путешествия в пространстве (движению в глубь Бразилии и возвращению домой соответствуют погружение в культуру индейцев и открытие в себе европейца).
По мере того, как серия экспедиций подходит к концу, собственная деятельность кажется Леви- Строссу все более и более абсурдной. Еще не сформулированный или, наоборот, в свое время загнанный в подсознание, вопрос, что именно заставило его бросить родину, друзей, университетскую карьеру и политическую деятельность, приобретает для этнолога особую остроту.
Озарение приходит в нищей индейской деревушке, где миссия Леви-Стросса, как это уже не раз бывало, проваливается по причине голода среди информантов и их враждебности. Все, что остается Леви- Строссу, — предаться анализу уже собранных данных. В разгар работы этнолог обращает разработанный им метод дешифровки мифа на дешифровку собственной судьбы: на обороте анкет и индейских вокабул он пишет пьесу «Апофеоз Августа». Оговорю сразу, что пьеса не была дописана до конца и известна только по пересказу. Сюжет «Цинны» Корнеля преображается до неузнаваемости. По сравнению с первоисточником пьеса Леви-Стросса — дремучая архаика (с примесью модернизма, разумеется). Если классициста интересовал идеал монаршей власти, то замысел Леви-Стросса совсем иной. Коллизия «монарх — тираноборец» у него исчезает совсем, уступая место собственно проблеме апофеоза, то есть обожествления. У Корнеля это — награда за милосердие, присвоение монарху очередного титула, у Леви- Стросса — вселяющее ужас превращение в сверхчеловека, которое подданные императора истолковывают как изгнание из мира, превращение живого лица в абстракцию. Однако еще страшнее чувственный облик грядущей метаморфозы, который Августу открывает орел, посланец Юпитера. По его словам, главное — это не божественный энтузиазм и не способность творить чудеса, а отсутствие чувства омерзения к насекомым, бактериям и продуктам их жизнедеятельности. Первоисточником тут служит не Корнель, а перевернутый с ног на голову миф южноамериканских индейцев из «Мифологик» — о том, как человек утратил шанс получить бессмертие дерева и камня, нарушив запрет и отозвавшись на нежный зов гниющего дерева. Леви-Стросс наделяет всемогущество и бессмертие (тождество с природой) осязаемыми атрибутами смерти.
Сообщение Орла дублируется рассказом Цинны, которого Камилла (влюбленная в Цинну сестра Августа) просит предупредить императора о его будущей участи на примере собственной участи Цинны. Если Августа к апофеозу приводит решение сената, то Цинна когда-то попытался самочинно обрести божественную природу. За много лет до описываемых событий он порвал с цивилизацией и удалился в пустыню (нетрудно заметить, что здесь Леви-Стросс рассказывает о себе), где, потеряв все, не обрел ничего. Желая хотя бы символически вернуться в социум, он хочет убить Августа. Сам император усматривает в близкой смерти от руки тираноборца свое спасение.
Запутанность и противоречивость замысла не позволили Леви-Строссу найти разрешение для этой коллизии и дописать пьесу. Но проблема самоидентификации была решена: из сверхчеловека этнолог разжалован в посланцы богов, что, в общем, тоже немало. Его асоциальность призвана компенсировать чрезмерную социальную активность его антиподов, ведущую человеческое общество к самоуничтожению.
Следующий эпизод ярче демонстрирует обретенное Леви-Строссом мифологическое зрение. Свое место в европейском обществе ему помогает осознать не что-нибудь, а стаканчик произведенного по устаревшей технологии и особенно приятного на вкус ямайского рома. Для Леви-Стросса он становится метафорой собственных взаимоотношений с родной цивилизацией, «привлекательность которой, в сущности, связана с осадком, который несет в себе ее течение, причем мы не в состоянии противостоять неизбежной очистке этого осадка».
Автобиографическая часть «Печальных тропиков» — это рассказ о тех муках, в которых рождалось современное понятие гуманизма. Сам Леви-Стросс не мнит себя спасителем человечества и полностью отдает себе отчет в несовершенстве предложенных им инструментов. Этнолог, порвав с собственным обществом, не может долго пребывать в этом состоянии. Идеализация изучаемой культуры и отвращение к собственной, столь характерные для представителей этой профессии, должны преодолеваться так же, как была преодолена былая уверенность в превосходстве собственной цивилизации. То, что хоть один человек проделал подобный путь, уже можно считать общечеловеческим достижением.
Полка Александра Носова
Все трудные времена похожи друг на друга… В России похожи все времена, очевидно, именно потому.
В те восьмидесятые «годы дальние, глухие» минувшего столетия, на которые приходится основная часть избранной переписки «августейшего поэта» — Великого князя Константина Константиновича, печатавшегося под криптонимом К. Р., «в сердцах царили сон и мгла». Пожалуй, это все, что известно о той эпохе, когда Россия, измотанная чередой бесконечных реформ, многочисленными жертвами очередной войны с турками, пережившая позор Берлинского конгресса, ужас кровавого террора и убийства Императора, тяжело отдыхала от «великих исторических задач». Малые дела, тихий семейный уют, развлекательная беллетристика и журналистика, легкое чтение.
Замечено, что, как ни странно, интерес к «высокому» художеству сопровождает эпохи общественного оживления; восьмидесятые — самая непоэтичная эпоха в литературной истории России минувшего «литературного» века. Журналы стихов не печатают, издатели о сборниках поэзии и слышать не хотят. Оставшиеся в живых поэты «послепушкинской поры» — А. А. Фет, Я. П. Полонский, А. Н. Майков — заняты кто чем (сельским хозяйством, службой по цензурному ведомству), а писание стихов рассматривают как свое очень частное дело, пишут их для тончайшего слоя единомышленников и иногда издают тоненькие сборники за счет доходов от основной трудовой деятельности — преимущественно для раздачи друзьям. Зато уж все выдающееся свободным время отдают поэтическим штудиям.
В далеком прошлом остались «поэтические кружки и салоны», в своей Воробьевке Фет ведет «ожесточенные споры о гекзаметре и пентаметре» с Вл. Соловьевым, с ним же и «тончайшим критиком Н. Н. Страховым» обсуждает стихотворения, отобранные для очередного выпуска «Вечерних огней», участвует в их «ученых спорах по поводу философских мировоззрений»; и все трое проводят время «в блаженных указаниях на особенно выдающиеся красоты великих мастеров поэзии».
«Избранная переписка» К. Р. с «последними могиканами» уходящей эпохи (помимо названных поэтов, публикуются также письма И. А. Гончарова, Н. Н. Страхова, Л. Н. Майкова и конечно же П. И. Чайковского) — редкий документ предельно камерного, приватного бытования поэзии. Фет, Полонский, К. Р. — не Пушкин, не Мандельштам и не Набоков, про них в американских колледжах курсов не читают, а
