Новый Мир. № 10, 2000

неприязненно, ни разу не улыбнулся и ни о чем не спросил, и холодность человека, которого столько раз видел Колюня по телевизору, на фотографиях в газетах и в кино и за которого не задумываясь отдал бы жизнь, невероятно поразила и оскорбила юного революционера. Он не мог ничего понять и ни во что поверить — этому нежданному часу суждено было стать звездным в Колюниной жизни, мальчик должен был все рассказать про свою любовь, но Корвалан со товарищи, бегло оглядевшись по сторонам, заторопились, никаких речей произносить не стали и скрылись в черной машине с занавешенными окнами.

А после этого Лучо надолго исчез, хотя здесь, в Москве, остались как две заложницы его дочери: изящная, в отца, балерина Вивьен и крупная, в мать, старшеклассница Мария Виктория, и только много позднее, когда образ Корвалана, подобно страху смерти, затерялся в безднах памяти, из занимательной статьи в «Комсомольской правде» про гэбистских гримеров неожиданно выяснилось и легонько укололо сердце, что, оказывается, изменив до неузнаваемости внешность, интеллигентный чилийский генсек уехал на родину делать революцию, так и не прихватив с собой Колюню, как когда-то не взял его в поход дядюшка Глеб.

(Окончание следует.)

Варламов Алексей Николаевич родился в 1963 году. Закончил МГУ. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Грани». Первый лауреат премии Антибукер за опубликованную в «Новом мире» в 1995 году повесть «Рождение». Живет в Москве.

Роман создан при поддержке московского Литфонда и Альфа-банка.

Илья Фаликов За крепостной стеной

Даль

Эти литеры, яти эти,
вся Россия от Аз до Я —
синий лес, корневые сети
прямоствольного Бытия.
Из ковыльных великолепий,
серебрящихся до небес,
вышел выше Великой Степи
заколдованный русский лес.
Хоровое пространство птичье.
Хвойно-лиственная молва.
Сокол, плачущий по добыче, —
Слово, пролитое в слова.
Муж и Муза гнездятся рядом,
око в око, рука в руке,
и пожаром за плац-парадом
Смута пляшет невдалеке.
Это ходит старик высокий
с вящим отсветом на лице,
вещий лекарь, таящий сроки
Солнца в самом его конце.
Проходя по железной коже
колокольного языка
мертвой зыбью, идет, похожий
на луганского казака.
Не похожи такие лица
на мясистый снаряд во рту —
золотая садится птица
на коломенскую версту.
Во Вселенной, чужой и нищей,
на просторе семи небес
нет венца лучевого чище,
чем его золотой обрез.

* * *

Памяти Андрея Сергеева.

На пешеходном переходе
сидит все время эта птица —
привычно при любой погоде
ей в черном зеркале светиться,
и в лобовом стекле, разбитом
ее большим воображеньем,
она над мрамором-гранитом
кричит с присущим вдохновеньем.
Ей слышится любой прохожий,
предвосхитивший непогоду,
ведь каждый вечер непогожий
знаком любому пешеходу,
как чернокнижный пух вороний,
как пах частушечной цыганки,
и вороные скачут кони
в снегах, где ты волочишь санки.
На санках едет запах рынка,
столь нужный для семьи и дома,
пожизненна твоя волынка,
и лямка мне твоя знакома,
и, если я кивнуть успею
или словцо из сердца выжать,
то уличному ротозею
удастся уцелеть и выжить.
Но плохо видит свет зеленый
и дальнозорка башня Брюса,
необязательны поклоны
в снегах московского улуса,
и азиатчина густая
с Дорогомиловского рынка,
на Сухаревку набегая,
летит, как конная Ордынка.
Она тебя и переедет