— Ну? — МБЧ грозно глянул на Ездунова, потом на меня. — Просрали кампанию? Какой-то дождик не могли сделать? — Снова взгляд на меня. — Почему вы, мудаки, никогда ничего не можете? Почему этот все может? — МБЧ радостно ткнул суперкорейца кулачком в живот. — Почему, я спрашиваю? — Снова резкий тычок в живот. Кореец пружинил, но больше никак не реагировал, видимо погруженный в нирвану. — Почему? — (Удар.) — Почему, я спрашиваю? — (Удар.) — Почему?! — (Кореец пружинил.) — Почему он собирает стадион у себя в Вашингтоне, заставляет всех молиться — и идет дождь?! И сегодня здесь это сделает… Но кому это уже достанется — большой вопрос! — Взгляд на магната.
— Наш стадион — это не их стадион, — вынужден был я заметить.
— Это верно, — вскользь одобрил мою мысль МБЧ и накинулся на Ездунова: — А если ты будешь пить как лошадь, то мы можем на хер бросить тебя! Нам твои выборы, понимаешь сам, — дело десятое! У нас, сам понимаешь, — поднял глазки к небу, — другое на уме! Так что — прикинь… — МБЧ вдруг задумчиво умолк, уставившись на Ездунова. — Продай папаху!
Ездунов безвольно снял папаху и отдал МБЧ. Тот протянул ему доллар. Е вдруг изменил позу — поднял вверх палец — и снова застыл. Телемагнат поставил перед ним золотой поднос и стал выкладывать пачки денег. Всё. По-моему, я тут лишний. Я поднялся и вышел. Никто даже не повернул головы — все понятно куда смотрели.
Я нашел в кустах свой рулон, перешвырнул его через ограду и перекинулся сам. Посыпался по едкому известковому склону, царапая все, что можно, затормозил наконец на каком-то относительно пологом месте, отыскал рулон, отдышался. Еж с козюлькой во рту вдруг подбежал:
— Перекусить не желаете?
— Нет. Пока нет. Спасибо.
Он деловито затопал в гору. Он-то прав. А я — точно не в ту гору пошел. Но это уже в прошлом! Валить!
Но не вышло. Только перевел дыхание — пошел сверху треск, и Соня с Киром ссыпались словно снег на голову.
— Смотри-ка, — насмешливо проговорил Кир, отряхиваясь. — Оказывается, совесть у него есть!
Соня молча погладила мне макушку. Так. Уходим в партизаны?
— Все же совесть в нем заговорила! — не унимался Кир.
Как заговорила, так и замолчит. Надоел уже!
— Мы сейчас с Соней идем на радио. Устроила она по своим каналам, хотя магнат всех перекупил. Но полчаса студия будет наша. Пойдем?
— М-м-м-нет!
— Боишься?
— М-м-мда!
Но не уточнил, правда, что его и боюсь, — чтоб Кира не обидеть.
— Да, боюсь. Но пойду!
— Люблю я этого гада! — воскликнула Соня.
— Ну… прямо так? — Я указал вниз по склону. — Пешком?
— Пешком он отвык уже! — съязвил Кир.
Тоже мне — «глас народа»! Своеобразный у нас получится дуэт! Такой и получился. Когда мы прокрались на радио через какой-то хоздвор, забитый мешками цемента (видимо, основная тут валюта), и вошли на цыпочках в глухую, полутемную студию, Кир сразу же подгреб микрофончик к себе и больше фактически с ним не расставался.
— Мы хотим вспомнить о том, — заговорил он проникновенно, — о чем сейчас не принято вспоминать, — о доброте, порядочности, сострадании…
— Почему же? — чуть было я не вставил. — Все только об этом и говорят!
Но плавную речь Кира нельзя было перебить: из тридцати отведенных нам минут двадцать девять с четвертью говорил он, причем об особой необходимости именно в наши дни порядочности, сострадания, терпения и взаимопонимания, — мне не дал и слова сказать, хотя и упомянул меня вначале. Думаю, нормальные люди, которые это слушали, поняли, какое отношение к состраданию имеет он! Не умолкая ни на секунду, он говорил, какие гуманитарные программы он внедрил бы, если бы ему дали такую возможность: центр изнасилований, дискотека с госпитализацией, шоу инвалидов. В самом конце уже, сообразив, что как-то глупо выгляжу, я открыл рот, чтобы как-то уравновесить поток прекрасного, но успел только произнести: э-э-э — и был тут же перебит поборником справедливости, который в оставшуюся минуту говорил о сострадании к одиноким детям, одиноким матерям, старикам-ветеранам… Финиш! Соня подняла скрещенные руки! Да, хорошая вышла передача о доброте, сострадании и взаимопонимании особенно. Все, думаю, поняли. Я встал, посмотрел на взъерошенного, раскрасневшегося Кира. Молодец. Битва добра с добром закончилась со счетом тридцать — ноль в пользу добра же!
— Пусть наконец услышат! — проговорил Кир. — А тебе что — сказать было нечего?
Тут — нечего. И слава богу! Сказала бы — не так выразительно получилось. А так поняли все! Самая гнусная ложь — это та, которая состоит целиком из правды, которую Кир тут выложил, раздавив меня. Все удачно!
— Выйдем через главный вход! — горделиво произнес Кир. — Пусть теперь видят!
Но никто так и не увидел. Мраморная «купеческая» лестница была фактически пуста.
— Финансирование практически прервано! — гордо сказала Соня.
Ничего, скоро наладится, скоро правда всем понадобится: дорогой товар.
Кир шел почему-то с обиженным лицом. Что еще, интересно, надо ему? Комплимент? Запросто.
— Про доброту это ты правильно подметил. Доброта нынче во как нужна!
— Да. — Кир, так и не удовлетворенный, кинул на меня злобный взгляд. — Особенно это странно от тебя слышать!
— Пач-чему?!
— Читал я твои обои! — Кир кивнул на рулон.
Я заметался по площадке. Читал? Куда бы спрятать? Под рубаху?
Кир демонстративно ушел вниз. Я, чтоб дать ему продемонстрировать это, задержался.
— Ну что же ты? — с отчаянием сказала Соня. — Я с таким трудом пробивала тебя! Все были против! А ты хотя бы слово вякнул.
— О чем? Все же было.
— Ну… о дружбе, например. О верности. О любви, которая выдерживает все испытания… Ты что же — не веришь в это?!
— Не-а.
— Я тоже, если честно, не верю! — тесно прижавшись ко мне, жарко шепнула Соня.
Мы прошли через пустой холл, как пророки через пустыню, оказались на крыльце. Вот тут-то нас как раз ждали — особенно почему-то меня.
— Беру, Петро! — рявкнули сразу два крепыша в душных черных костюмах, схватив меня под руки. Меня-то за что? Я же ни-че-го не сказал!.. Это меня и выдало? Раскусили? — Беру, Петро! — поволокли меня под руки к машине.
— Я бы тебе помог! — Кир бежал рядом. — Но совсем не представляю, как это делать. Ты же знаешь — я непрактичный человек!
Непрактичность, доходящая до хамства.
Орлы впихнули меня в машину — сами корректно остались.
Петро, друг! Но держался суховато.
— Где ты шляешься?
— Да тут по радио не выступал, в знак протеста.
— Радио давно отключено — пора бы это знать! — вздохнул устало — мол, всем приходится заниматься. — У нас куча дел!
— Куча как-то не вдохновляет.
— Ты бы лучше там, где надо, разговаривал!
— А где?
— «Песнь о вещем Олеге» помнишь?
