Новый Мир. № 11, 2000

Ты стала частью опыта,
сухим прищуром глаз.
Твой след соседним тополем
оплакан столько раз.
Забытая основа
тех дней, мой давний гость,
ты вскоре станешь словом,
произнесенным вскользь.
А пламя подоплеки
сквозь стелющийся дым
сверкнет из тьмы немногим:
похоже — нам двоим.

Туман в Ялте

О, как таинственно и юно
замрут сердца у горожан,
когда неслышный, словно шхуна,
причалит к берегу туман.
И, упакован влажной ватой
и мелом выбелен сплошным,
мерцает март голубоватым
каким-то светом навесным.
Не хлопнет дверь, не звякнет обод,
и так безгласность глубока,
что переходит вдруг на шепот
хозяйка бойкого лотка.
И мир волшебный осязаем
на ощупь разве… Как впотьмах.
И мы друг друга не узнаем
в пяти шагах, в пяти шагах.
И прямо с улицы проточной
влетает в дом шальной щенок,
парной и зябкой мглы молочной
натаскивая за порог…

Грустная песенка

В том городе, где дождик
и шумных волн десант,
в мансарде жил художник —
богема и талант.
Каморка в пять квадратов,
шикарные дела.
Но, главное, квартплата
умеренной была.
Жилец без денег вечно,
долгов невпересчет.
Он гений был, конечно.
Иначе — как еще?
Он Музою божился
и в горе кисть хватал,
он спать к утру ложился
и к вечеру вставал.
Там женщина парила
в чердачной тесноте,
ему обед варила
на электроплите.
Там пили, и смеялись,
и крались в сад курить,
чтоб, не дай Бог, хозяев
внизу не разбудить.
Увы, художник умер.
И женщина ушла.
В мансарде, словно в трюме,
крысиный писк и мгла.
И вот вчера, я слышал,
просился на постой
в ту комнатку под крышей
бухгалтер холостой.

* * *

Алексею П.

Отмечен пророческой жаждой —
да будешь! Но я не о том…
И это не важно, не важно,
что ветром разграблен твой дом.
И это не главное, право,
что схватит за горло тебя
похлеще татарских удавок
пенькового века петля.
Я знаю, никто не положит
на сердце, как на руку, жгут.
За наши мытарства, быть может,
скупого гроша не дадут.
Но это не важно, ты знаешь,
мой милый, уставший вконец,
богема, соратник, товарищ,
студьоз, олимпийский птенец.