Лошадь дважды неуверенно прыгнула… Стреножена?
— Доктора!.. Есть тут доктор? — заговорили сзади.
Беременная женщина вырубилась, повесив голову.
— Откройте двери! Все из салона! Нужен воздух… или помогите вынести! — Соня уже командовала вовсю.
Когда мы подъехали к Морскому вокзалу, было уже темно — и словно огромный яркий дом опускался за горизонт: паром полчаса уже как ушел!
Поглядев ему вслед, все потянулись к вокзалу: придется тут ночевать, следующий — утром.
Но у входа в эту величественную стекляшку возникла вдруг статная женщина в форме с погончиками — и никого не пускала внутрь.
— У нас дневной вокзал, у нас не ночуют! — горделиво говорила она, будто бы звание дневного вокзала дается за выдающиеся заслуги и ей есть чем гордиться. — Я же объяснила вам! — корректно повторяла она особенно непонятливым.
«Неужто эта темная масса не может отличить дневной вокзал от ночного? — В глазах ее была скорбь. — Когда же мы воспитаемся?»
Автобус стучал мотором, но почему-то не уезжал. Я представил его ночное странствие — и не позавидовал ему.
И тут, впрочем, было несладко. Пошел дождь — сперва отдельными каплями, потом сплошной.
«Говорящая женщина», видно не очень все понимая, полезла под протянутой рукой «стерегущей», которой та перекрывала дверь.
— Остановитесь, гражданка, имейте же человеческое достоинство! — гордо произносила «стерегущая», но потом, «потеряв всяческое терпение», крикнула: — Вася же!
«Вася же» выскочил, натянул покрепче милицейскую фуражку, потом взял голову лезущей напролом женщины, резко сжал ее под мышкой, явственно что-то хрустнуло — может быть, его кость? Потом мильтон поднял руку, чуть отстранился и пихнул ее в лоб — она попятилась и безжизненно упала.
— Я говорила же вам! — торжественно произнесла дежурная, указывая на упавшую тетку как на неоспоримое доказательство собственной правоты.
— Ну вот… — проговорил кто-то рядом.
Я и сам чувствовал, что «ну вот». Господи, если бы я не крестился, не взял бы на себя эту радостную ношу… сказал бы что-нибудь и ушел! А так… я тяжко вздохнул, нагнулся, взял с пляжа (тут все было пляжем) мокрый булыжник, поднял в руке, завел его за спину… Какой-то участок мозга работал трезво, насмешливо спрашивал: «Ну и что? И куда?.. В дежурную?.. В мильтона? Просто в стеклянную стену?» На краю плоской крыши стояли буквы «СЛАВА КПСС!». Ну уж точно, что не туда! Но обратно его уже не положишь! А-а-а! Куда бог пошлет, как говорили мы в детстве, кидая мячик. Куда бог пошлет! Но просто так здесь стоять мне уже нельзя!
Рука мощно пошла вперед и вдруг в последний момент, почти на грани расставания с булыжником, словно наткнулась на какую-то скользкую горку и взмыла вверх — даже плечо хрустнуло: не вывихнулось ли? Булыган, взлетев, звонко вдарил по букве К в заветном слове и, упруго отскочив, пролетел над плечом дежурной и рухнул к ее ногам. Вася, опомнясь, кинулся ко мне, ухватил за волосы, собираясь и мою голову раздавить под мышкой.
— Не надо… я сам! — проговорил я быстро.
Легкая тяжесть… легкая тяжесть… — бормотал я. — Легкая тяжесть…
Откуда она взялась? Вдруг среди ночи откуда-то появились эти слова, причем без каких-либо причин или объяснений, но при этом было сразу же абсолютно понятно, что они не отвяжутся, пока я их не пристрою куда-нибудь. Такие «видения» являлись мне часто, и все они хотели, чтобы я их пристроил. Но куда их пристроить-то? Я ж ничего не пишу! Честно! Волновался некоторое время, потом забывал. Но если честно — все помнил, хотя с легким недоуменьем: что есть они? Вот «легкая тяжесть» вдруг появилась, а у меня еще «дым и корова» не пристроены! «На пороге нашего дома лежат дым и корова»… И что?
Я заерзал на унитазе. Хотя особо на ём не поерзаешь — чугунный. Видимо, чтоб я не мог его разбить и осколками вскрыть себе вены. По-видимому. По-быстрому. Удивительная какая-то бодрость — абсолютно не хочется спать, хотя обстановка вполне располагает. Легкая тяжесть. На нижних нарах привольно похрапывает мускулистый тип в наколках. «Гера» — по бицепсу. Можно было бы ему подколоть две буквы — будет «Геракл», но по коже писать не решаюсь — я и бумаги-то боюсь!
Легкая тяжесть… Может, ситуация моя — легкая тяжесть? Я бы не сказал: с этими буквами на крыше я, похоже, влип! И кто толкнул под руку? Кто — кто!.. Зря я, похоже, с ним связался: он играет по-крупному — а я больше по-мелкому люблю!
И вот тут пытаюсь уйти от ответственности, на нары принципиально не ложусь, ночую на унитазе. На нары лечь — значит, почти признаться в злом умысле, а так — я абсолютно ни при чем, случайно сюда зашел. Просто люблю, видите ли, на унитазе ночевать, а что такое нары — даже не понимаю. Совершенно неуместный тут оптимизм… Легкая тяжесть, легкая тяжесть… куда ж тебя деть?
Вот утро придет — будет тебе «легкая тяжесть»! Ну что ж. Считаем — пристроил. Я спокойно уснул.
— Да, паря, задал ты нам задачу! — Чубатый следователь (а может, дознаватель?) почесал у себя в кудрях. Второй, абсолютно лысый, хоть молодой, смотрел на меня, как мне показалось, с сочувствием. Да, их тоже можно понять: дело не из заурядных! Мне надо «легкую тяжесть» куда-то пристроить, им — меня! Не зря я связывал с моим отпуском большие надежды! Сбылось! Хотя что именно — не ясно пока.
Конечно, им со мной явно нелегко: кинул камень, причем не в блудницу, а в достойную женщину, наверняка члена партии, причем кинул еще таким извращенным методом — отпружиня от КПСС!
— А может, нет политической окраски? — попытался взбодриться. — Не видел никто!
— Скажи лучше, кто подначил тебя? — спросил чубатый.
Есть окраска!
Сказать им — Кто? Все равно не достанут!.. Но начинать отношения с Ним с доносительства? Вряд ли тогда полюбит!
— На что… подначил-то? — заныл я.
— Не дури! — рявкнул лысый. — Твои же дружки расскажут нам… что ты допускал… неоднократные выпады в адрес КПСС.
Да я и слова-то такого не знаю! — хотел воскликнуть я, но не воскликнул. Усугубит!.. Ну, дядя, подвел Ты меня! — я глянул вверх. В политику вмешался? А говорил, что лишь небесный царь нас интересует. Сказать? Тогда чем я буду лучше Иуды? Ничем! Охо-хо, тошнехонько! — как мой земной батя говорит. Лысый, шепнув что-то на ухо чубатому, быстро вышел. Чубатый, к моему изумлению, проводил его ненавидящим взглядом. Потом вдруг пригнулся ко мне и зашептал:
— Ты правильно сделал! Молоток! Я сам ее, суку, ненавижу!
Я в ужасе отпрянул. Кого… он ненавидит? Я похолодел. Не целил я ни в какие буквы, случайно рука подвихнулась, камень швырял абсолютно аполитично.
— Кого… ее? — произнес я шепотом минуту спустя. Неудобно, наверно, оставлять без ответа его горячий порыв?
— Ее, суку… Совдепию нашу! — произнес чубатый почти вслух.
А-а-а… Совдепию… Я вытер внезапный пот… это полегче, наверное, чем КПСС… хотя не намного.
— Я тебя вытащу, — шепнул чубатый.
Ч-черт! Такого горячего взаимодействия я не ждал! То есть слышал, конечно, что они парами ходят: один следователь злой, другой — добрый… но не в такой же степени? Я даже засмущался — его любви я вряд ли достоин: аполитично ведь кидал, честное слово!.. Но ему неловко, наверное, это говорить? Значит, обмануть его в лучших чувствах?
Я вздохнул. Явился лысый, бодрый и веселый.
— Ну вот, с дружками твоими побеседовали! — Он потер ладошки. — Подпишут как миленькие все, что надо! Но ты их должен понять! — Вдруг обнаружилось, что и он добр. — Твой дружок Жоз… без футбола — пустое место. А Кир твой… в священники метит! Так в патриархию уже вызывали его — дали понять, что в ближайшем будущем!.. Сам понимаешь, без нашего благословения… — Он развел маленькие ручонки. —
