Зондберг. Нугатов. Соколовский. Б. м. и., б. г., 116 стр.
Строгий дендизм этого издания заставляет рецензента эстетически подобраться, сесть прямо, подтянуть живот и сочинить нечто «в этом роде». Замечу лишь, что книга состоит из трех проз: Ольги Зондберг («Всенеприметно»), Валерия Нугатова («Дама и Некто») и Сергея Соколовского («Утренние прогулки»).
…потому что «Зондберг — Нугатов — Соколовский» звучит восхитительно. Дает первый звонкий аккорд «зо!» и исчезает с шуршанием в фонетических камышах — «офский……». Потому что бессолнечный мир этой прозы, нет, потому что черно-белый мир этой прозы. Вот. Как обложка самой книги — черно- белая. Мир строг, потому и авторы серьезны.
Ну, соблаговолите-таки объясниться, милсдарь! О чем это написано? В частности, о Даме, которая уже являлась нашим честным (не шибко) глазам — на рисунках чахоточного британского юноши сто лет назад: обнаженная, в окружении карликов, уродцев, пьеро и арлекинов, она занималась туалетом, листала журнал «Савой», лениво смотрелась в зеркало. Декадентская Венера. Шубу ей, шубу!
Засасывающее погружение в эту книгу, длившееся несколько дней, после подробного изучения ее на предмет обнаружения сколько-нибудь внятных библиографических, выходных данных, во время которого я постоянно вспоминал, нет-нет, даже не библиофильские кошмары Борхеса, а восхитительный двухтомник Шарля Нодье, выпущенный в самом конце андроповской эпохи в переводе Веры Аркадьевны Мильчиной, в котором много говорилось о подобных изданиях XVI–XVIII веков, в них тоже отсутствовали, намеренно отсутствовали выходные данные и вообще было все не ясно, где и когда что вышло и кем написано, но здесь-то все было ясно по поводу того, кем это написано и как называются сами произведения, так что я вспоминал еще черную толстую книгу, изданную примерно в то же время, что и двухтомник Нодье, там было несколько французских романов, точнее, «новых романов», и кто-то из этих французов примерно так и писал. Кто? Бютор? Симон? Саррот?
Р. К. Боязнь темноты (письма сумасшедшего). Публикация текстов под редакцией Владимира Токмакова. Художник Александр Карпов. Барнаул, 1999, 40 стр.
В Барнауле издают хорошие книги. «Боязнь темноты» попала мне в руки совершенно случайно. Подзаголовок «Письма сумасшедшего» не обещал ничего хорошего: провинциальный сюр, сдобренный хармсинкой с невероятно назойливым вкусом, чего еще ждать? Слава Богу, полистал.
Авторская (пардон) стратегия этого сочинения весьма любопытна. Некий Р. К., новосибирский художник-дизайнер и поэт, в приступе ревности убивает[44] собственную жену и ее любовника. Преступление раскрывают, Р. К. признают невменяемым, в психушке он кончает жизнь самоубийством (весьма заковыристым способом — съев электрическую лампочку). Дневник Р. К. попадает в руки Владимира Токмакова, который перелагает его верлибром. Художник Александр Карпов, некогда знакомый с Р. К., прочитав сочинение Токмакова, сочиняет концептуальный дизайн издания.
Перед нами — не обычная мистификация: Х умер, Y нашел его рукописи и публикует их, Z все это дело оформляет. Отличие в том, что Y переписывает дневниковую прозу Х стихами; он не отказывается от литературного авторства, отстраняя от себя авторство лишь экзистенциальное. Жизнь и искусство разведены по углам, будто боксеры на ринге во время перерыва. Сейчас звякнет гонг, и они опять примутся мутузить друг друга по мордасам. Воспользуемся этим перерывом и спокойно прочтем книгу из Барнаула.
Яков Гордин. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб., Издательство «Пушкинского фонда», 1999, 288 стр.
Александр Пятигорский учит: «История — неотрефлексированная структура сознания». Может быть, оно и лучше, что неотрефлексированная. Каждая новая эпоха моделирует свою историю; у каждой из них свой Рим, свой Карфаген, своя Французская революция, свой «Новый курс». Как говорил Мао: «Пусть расцветает сто цветов». Для человека русской культуры одна из таких вечных моделей — «пушкинское время»: период между 1815 и 1840 годами. Она каждый раз разная — «пушкинская эпоха» — в мемориях князя П. А. Вяземского, в пламенных сочинениях Михаила Гершензона, в суховатой эссеистике Ходасевича, в модернистски обстоятельных трудах Ю. М. Лотмана. Яков Аркадьевич Гордин относится к тем авторам, которые создали свою модель «пушкинского времени».
Эта модель может показаться сейчас неактуальной; нынче в чести супостаты либо аутсайдеры предыдущей историографии — Фаддей Булгарин, граф Сергей Уваров[45] , М. Дмитриев и другие. Однако мода на стрижку «под ноль» не исключает возможности существования парикмахерского мастерства; «Хаджи-Мурат» написан тогда, когда «актуальным направлением» был символизм.
Книга Я. А. Гордина посвящена одной довольно запутанной и серьезной политической провокации времен царствования Николая I. Донос князя Андрея Голицына всколыхнул на время петербургскую бюрократию и обозначил линии противостояния различных властных групп, окружавших трон. Читая «Мистиков и охранителей», ловишь себя на мысли, что не только для либералов, но и для царей было бы лучше, если бы Россия стала конституционной страной с легальными политическими партиями. Тогда бы вся эта (довольно противная и опасная) возня приобрела бы более благородный (и, в сущности, менее деструктивный) характер. И еще: насколько безумные люди властвовали над Россией в первой половине XIX века; тихий сумасшедший, почти отцеубийца Александр I, не перенесший свалившегося на него счастья — быть невольным победителем великого Наполеона, другой сумасшедший — «громкий» и деятельный — Николай I, навсегда напуганный 14 декабря, интригующий против собственных государственных учреждений, создающий параллельные структуры власти, трусливый мачо. И при них мы выиграли несколько войн, захватили Польшу и Кавказ, начали строить железные дороги… Который раз убеждаешься: в этой стране все происходит не благодаря власти, а вопреки.
Алвин Рис, Бринли Рис. Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе. Перевод с английского и послесловие Т. А. Михайловой. М., «Энигма», 1999, 480 стр.
В западной историографической традиции (к ней, конечно, принадлежит и русская) есть несколько книг, ценность которых не уменьшилась (по крайней мере, качественно не уменьшилась) от появления совершенно новых данных: открытия неких источников, «археологических революций», применения ультрасовременных методик. Их называют обычно «фундаментальными работами», «классикой жанра», на них ссылаются без обстоятельного библиографического инструментария: «по мнению Соловьева», «как писал Стаббс», «Буркхардт считал, что», «Моммзен ввел в оборот», «Хейзинга обратил внимание». При этом несмотря на сотни, даже тысячи наиновейших работ, на иронические недомолвки специалистов, на общую исчерпанность культурной парадигмы, породившей ту «классику», именно эти книги рекомендуют неофиту: хочешь изучать русскую историю — начни с Соловьева, английскую — со Стаббса, историю Рима — с Моммзена. «Наследие кельтов» Алвина и Бринли Рисов принадлежит именно к таким книгам.
Не буду пересказывать ее содержание. Любой, кто хочет приступить к изучению кельтской культуры, письменности, литературы, может спокойно брать в руки сочинение Алвина и Бринли Рисов. Тем более, что в нем содержится и обширная библиография (ограниченная, впрочем, началом шестидесятых). Отмечу также высочайший уровень перевода — как по корректности, так и по удобочитаемости — замечательного отечественного кельтолога Т. А. Михайловой.
Только внимательно изучив эту книгу, следует приниматься за ее опровержение.
Омри Ронен. Серебряный век как умысел и вымысел. М., О.Г.И., 2000, 152 стр.
Для всяческих колкостей-резкостей всегда находишь больше слов, интонаций, риторических ухищрений. Ругань темпераментна, ирония — изящна. Хвалить сложно, так как неизменно впадаешь в банальности и общие места. Пусть так. Книга Омри Ронена — лучшая иллюстрация довольно избитых сравнений истинной филологии с детективом и с исследованиями медиевиста (из таковых сравнений вырос даже целый роман под названием «Имя розы», поминать который, кажется, тоже уже стало дурным тоном). Элегантность ее сюжета, благородная точность избранного предмета, кропотливость и безукоризненная окончательность фактологии — все это делает «Серебряный век как умысел и вымысел» одной из лучших книг именно русской словесности («словесности», понимаемой в широком смысле) сегодня.
