Есть в буддизме такое понятие — «корзина сутр», то есть собрание преданий и притч, составляющих основу учения. В «драгоценной корзине» содержатся три драгоценности: Будда, Дхарма и Сангха — «три источника буддийских верований и практик». Бодхидхарма — имя наставника в буддизме. Ну и так далее. Все это я вычитала во 2-м томе издания «Религиозные традиции мира» (М., 1996), но при обращении к «Мусорной корзине для алмазной сутры» много ясности мне эти сведения не прибавили. Должно быть, оттого, что, как извещают нас в начале и в конце этого буддийско-российского сочинения, писала его «короткоухая такса», а консультировал «учитель Сюй-Юнь по прозвищу Порожнее Облако». Подводя итог повествованию, автор благодарит консультантов и обращается к читателям: «Вот вам россыпь историй про моих стариков…» Истории нумерованы, как и полагается сутрам в корзине. Старики эти — лубочные прародители главной героини по русской линии, явленные из семейных апокрифов, а также ее деды и бабки и их приятели, проживающие сейчас (кто еще жив) в дачном поселке старых большевиков под Москвой близ станции Кратово Казанской железной дороги. (Короткоухой таксой главная героиня предстает временно и фигурально.)
Персонажи, изречения, ситуации дзэн прицеплены к этим историям, как мне кажется, из тех же соображений, из каких Мольер вставлял в свои комедии «турецкий» язык и «турецких» действующих лиц.
Во-первых, дзэн — это все еще модно.
Во-вторых, само такое сцепление — еще одна грань смешного.
В-третьих, помогает придать сюжету тот уровень легкомыслия и необязательности, который без усилий скрывает настоящие размышления юмористки, может быть, гораздо более сложные и нелицеприятные. В семейной саге Москвиной дзэн замещает собой тот объем, который у большинства «серьезных» авторов занят историей, идеологией и политикой. А у Гоголя и Булгакова — чертовщиной. Тематика «старых большевиков» пересекается с тематикой дзэн наподобие слов в кроссворде. Большевики по горизонтали, дзэн по вертикали. Основные термины пересечения: «просветление» и «превращение». Без «превращения» Москвина — автор сказочный и своевольный — не может обойтись. Да и сама конструкция «корзины» — тоже свежая и модная придумка: тут и мелкое дробление текста, и неожиданные жанровые перепады, и непредсказуемое течение фабул сразу в двух-трех планах. «Так… рюши, банты, здесь узор; все это к моде очень близко». Оглядитесь в электричке. Что у людей в руках? — кроссворды, сканворды.
Накушавшись судьбоносных истин, наглядевшись на фабулы, которые растут из жизни, как деревья, словом, начитавшись «Толстоевского», «Сартра — Камю» и прочая, и прочая, профессионально ориентированный читатель потянулся к рубленому тексту — к тому, что написан под номерами, «по диагонали», «с подстежкой», «через один» — смотри Милорада Павича.
Что касается заглавия, не думаю, что вымирающая компания «моих стариков» — это и есть для автора мусорная корзина. Должно быть, Москвиной понравилась звукопись (р, з, у…). Впрочем, в тексте дзенькающего романа есть опора для заглавия — эпизод сорок первый: кот Пушок был ужасный бандит. Для укрощения ему четыре раза прочитали «алмазную сутру». Он прочувствовал это, даже четыре раза воззвал на буддийский лад: «Фо! Фо! Фо! Фо!» А ночью все обгадил, в том числе и «сутру», и убежал. Пришлось «сутру» выбросить в мусорную корзину. Этот комический эпизод подпирает здание текста еще с другой стороны. Он настраивает недоумевающего читателя на нужный лад — не стоит искать в этих буддийских мотивах какой-либо идеологической утяжеленности, это просто прием «остранения» текста, перевод его из жизнеподобного жанра в развлекательный. Правда, этот намек появляется уже к самому финалу (всего «сутр» 45).
По жанру истории о стариках очень разные. Некоторые травестируют буддийские тексты на основе нашей (примерно 90-х годов) действительности, другие похожи на сказку, третьи — на лубок. Где-то проглядывает абсурдистский рассказ (всегда сравнительно с Хармсом растянутый), где-то бывальщина, побрехушка, какие встречаются у Юрия Коваля или Олега Ларина, только из совершенно другого быта. Есть неплохая эстрадная миниатюра о том, как неграмотная бабушка Груша поразила профессора математики Финкельштейна своим умением считать доходы и расходы. Попутно пародируются жития святых на материале из русской жизни XX века. Что не всем, может быть, понравится. А также истории арестов и анекдоты времен войны-послевойны. Анекдот про аресты звучит так: «…а также чету Коган-Ясных, прославившихся в поселке тем, что Семен Аркадьевич каким-то чудом вернулся из сталинских лагерей, где в общей сложности провел без права переписки двадцать четыре года по обвинению в безродном космополитизме. А его жена Эля на пятнадцатом году заключения Семена Аркадьевича достигла просветления, глядя на цветущую сливу в саду у тети Пани Вишняковой». Таких заковыристых эпизодов и эпизодиков в тексте не счесть, но этот пример — особенно подходящий. Не покажется ли многим дико то, что здесь нарочито дурашливо передернуто? Конечно, Москвина знает, что была — расстрельная! — формулировка приговора «10 лет без права переписки» (а не 24), что за космополитизм брали в другую эпоху и сроки были другие, что для сотен тысяч людей (читателей в том числе) эти слова определяли преждевременную гибель их близких и в любом случае повернули их судьбу. Иные «космополиты» и сами еще не перешли в «другую жизнь» и даже не разучились читать. И вот теперь оказывается, что «без права переписки» и прочее — пустое клише, такая считалочка-скороговорочка: эники-беники ели вареники, эники-беники-ба.
А что сказать о сутрах 37-й и 38-й? Дело происходит во время и после войны. Солдат Паша переписывается с бывшей домработницей Лушей, живущей в поселке в семье деда рассказчицы — одного из главных героев семейной саги, старого партийца и дзэн-буддиста, рыжего и конопатого Степана Гудкова. Солдат Паша попросил Лушу прислать на фронт ее фотографию. Дед Степан сунул в ее письмо свою фотографию в бабьем платке. Солдат Паша перестал писать, но все-таки поехал после войны по этому адресу, чтобы встретиться с Лушей. Увидев Степана, он был поражен обманом, но потом Степан просветил его, что жизнь — «поток меняющихся форм» и «ни одна из них не реальна». А после и Луша объявилась.
Не обойтись без длинной, как ее ни сокращай, цитаты, а то не поймете, что такое здесь «сутра»:
«Степан Степанович как захохочет: „Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!“
— Значит, все это просто шутка?! — в ярости и отчаянии воскликнул Паша. — Мы там за вас кровь проливали, а вы?! — кричит. — Вы! Вы!
Степан глядит на его лицо внимательно, неотрывно и видит, что все погибли у него. Ни родни не осталось, ни дома. После того, что он пережил на войне, ему даже некуда податься. Все было истреблено неясными стихиями. Сюда он ехал с последней надеждой на счастье. Но люди обманули и предали его. Короче, Степан Гудков ясно понял, что этот парень является потенциально великой личностью дзэн, полностью созревшей для внезапного просветления…
— Смотри! — приказал он Паше-солдату, ударив себя в грудь кулаком.
Смотрит Павел, а перед ним стоит его мать… И вдруг — раз! Мама превратилась в отца… Зато его отец превратился в немца, которого Павел убил в рукопашном бою, штыком заколол… А напоследок Павел увидел Владимира Ильича Ленина, которого он никогда до этого не видел, но сразу понял, что это он.
Паша — бух! На колени.
— Владимир Ильич! — он бормочет и руки протягивает: — Владимир Ильич…
Но Ленин затуманился, подернулся розоватой дымкой, а когда туман рассеялся, вновь перед Пашей ясно и определенно возник Степан Степанович. Вся тьма вещей, те, кого Паша любил и ненавидел, невозвратимое и утраченное, — все было, как это ни странно, в одном лице Степана Гудкова.
— Да кто же вы?!! — вскричал тут Павел, вообще не понимая, на каком свете он находится.
