Он был в клобуке, с воздвигнутым за ночь крестиком из спичек, торчащим над макушкой, как над маковкой церковной. Поджигатель, раскаялась, но и такса задумалась, взирая на Агапия, а тот прилип к зеркалу, не отводя от собственного изображения млеющего взгляда:
— Вот теперь лик! Теперь красота, и на угодника я похож. На Николая.
— У Николая глаза светлые, — сказала хмуро.
Но он отмахнулся:
— Да уж это десятое, сестрица. Главное, что угодниче преизрядный, как матушка говорит Елена. И милиционер ее, он тоже: где угодник твой, пусть паспорт несет. А ты исподнее давай, в дорогу пора, а красоту в пакетик упрячь. И плиту разожги, похлебаю супцу.
— А к Причастию?
— Какое ж Причастие, женщина? Молочное ел! Спал на мягком! Вечор не исповедался. Нет, суп буду и чай с вареньем, а ты подарки дари.
— Где мои четки? — спросила дочь перед тем же зеркалом, в котором Агапий и часу не прошло, как разглядывал себя в монашеском клобуке.
Четок не было, но и ничего не было из того, что вблизи лежало, поодаль висело, а в комнате и таилось, и разбрасывалось по коробочкам, и мерцало, и пахло, и валялось вроссыпь, бесценное, как бусы бабушки, грошовое, как мельхиоровые браслетики.
— Как ишак слизал. Подушиться нечем. — Дочка торопилась, опаздывая и на ходу глотая завтрак; на ней был чужой вытянутый на локтях свитер, а губы и веки намазаны сиреневым, — странная мода оттуда еще больше бледнила лица здесь, но все так красились, и она сама вечерами, а днем зачем же? — но сейчас не встревала.
Входная дверь, недавно замененная на стальную, хлопнула со звоном. Ушла. Надо рожать много детей, подумала не впервые и запоздало и намешала кофейный суррогат в кузнецовскую чашку, а чем скуднее жизнь, тем больше вытягивалось на свет стародавней посуды, правда, и билось больше, но, поспешно собирая осколки, приговаривала семейное: удар судьбы мимо! Такса с ворчанием пустила в кресло, но тут же и устроила свою вострую головенку ей на колени, и вздохнула, темный зрачок блеснул нежно, и взрослая тетка заплакала посреди поруганного дома, да и жизни, так посчитала, а опомнившись, увидела, что на пустом столике нет и Библии — исчез том, который подарил мужу убитый в прошлом году священник.
— Еще бы с паперти кого позвали! И писать заявление нечего, этот, я так понимаю, продал все, пропил и в Пензу укатил. К матушке, извините. Или не к матушке. И не в Пензу!
Милиционер почему-то в штатском, куртка кожаная не по плечам, в пестрых накладках, видно, из Турции, тощий, востроносый, но усы висели грозно, как у атамана Платова с лубочной картинки.
— Он не пьет, — сказала, — я напишу.
— Тогда изложите суть. Я, такая-то, привела домой неизвестного мне гражданина. А теперь прошу родную милицию вернуть — две точки и список пропавших предметов. Да я не шучу. Не до шуток. И побыстрее, пожалуйста. У меня дежурство окончилось, тоже, надо сказать, ночь выпала. Кстати, а вы в эту церковь, где монаха подцепили, не наведывались?
— Звонила. Вчера молился и полотенце вышитое стянул. Но сразу отдал.
— С ним ясно! А с вами что? Вроде нормальная.
Предложил «Яву». Сигарет в городе не достать.
— Спасибо, не курю.
— Ну и что?
Она медлила с ответом, он ждал. Глаза цепкие. Придется объяснять.
— Так совпало. Показалось, послушание такое мне. Служение, выполнение чего-то. И в монастыре вас сперва в монахи не возьмут. Будете послушником.
— В монастырь собрались? Круто! А мужа уведомили? — Он развеселился, а она положила на казенный стол, заваленный чужими бедами, и свой сигнал SOS и пошла к дверям, нахлобучивая капюшон, но милиционер окликнул:
— У меня к вам тоже вопрос. — Теперь он замялся. — Одна знакомая просит ребенка крестить. Не моего, и потом девочку. Сказали, что можно. Я сам крещеный. Не помню, конечно, но крещеный точно. Вы там у вас разузнайте, что надо и как! И когда.
— Сейчас просто. Все время в церкви дети плачут.
— А почему плачут? — оторопел, носом зашмыгал: не такие посторонние — знакомая с дочкой.
— Вы не бойтесь, — успокоила. — Просто крестят много детей, и обязательно кто-нибудь заплачет. Но я узнаю. Я все узнаю.
Бледное от поста и московской весны лицо регента было встревоженным.
— Моя мать очень волнуется.
Еще бы! Адрес и телефон у Агапия, и уже какая-то позвонила, говорит, болящая, просила денег. Или одежду. Что есть лишнего.
Шаркая тяжелыми ногами и сердясь по обыкновению, служительница гасила свечи в пустынном храме, поглядывая в сторону регента и задержавшей его прихожанки: прихожанка не уходила, что-то объясняя, и платок носовой тискала. Явно просилась в хор. Но зачем такая непраздничная женщина? Регент и сам малахольный, на девиц не глядит. Тут такая краля наведывалась, платочек газовый, каблучки, он не взял. Голос есть, сказал, а грамоты не знает. Теперь грамотные толпой повалили, и эта из грамотных — вздыхала, выбирая оплавившийся воск, тетя Паша, Прасковья, которая Параскева, ныне пенсионерка, прежде удалая комсомолка… А те двое все чирикали.
— Там еще конвертик был вложен с дарственной надписью. Я знаю, в церкви многие не разделяют взглядов этого священника, но нельзя отрицать, что он был по крайней мере чистый сердцем и если ошибался…
— Да, да, — поспешно прервал регент, — он ошибался, безусловно, тут и говорить нечего, но это уж совсем к другому. И вы не думайте, что к нему относились предубежденно. Неправда. Раздувают специально, а вот, кстати, наш отец Михаил прекрасно знал его и даже служил с ним. Расхождения — другое дело. Конечно, он ошибался. Но и отец Павел ошибался. И отец Сергий… Они все ошибались. Как же иначе! То есть, наверное, можно не ошибаться, но как Господь положит. А мы люди… Дождитесь отца Михаила, он уже разоблачается. Расскажете — легче будет.
Она присела на лавку возле окна, и сейчас же плотный молодой мужчина с бородкою лопатой, в плаще и с сумкою, перекинутой через плечо, поведал мрачно:
— Мы к трапезе идем. Батюшка устал.
— Все ходят, ходят, передохнуть не дадут, — запричитала Параскева, что гасила свечи, а простое крестьянское лицо отца Михаила, напротив, оживилось, когда женщина в капюшоне, петляя и путаясь, наконец добралась до развязки, а слушал вначале, как привычно для исповеди, вполоборота, только ухо приклонив к говорящей.
— Теперь такое творится! Ко мне подойдут — пусти на ночь! А я им… — И священник угрожающе взмахнул локтем, будто прогоняя. — Доверчивая ты, ох, Господи! Тут еще у меня прихожанку обманули, любовью поманили, а на руках у дуры перстни. Но я ее не виню. Я ее понимаю… А к тебе твой не приставал? Они ведь, сумасшедшие, чуть что — об этом. Да! И зачем ты его к себе привела? Регент, говоришь, узелки его нес? Ну, регент у нас знаешь какой! Конечно, талант есть и старание… А дома-то попадет, когда муж вернется?
— Не скоро вернется.
Отец Михаил покачал головой:
— Мужчины, они такие, не ревнует, не ревнует — и вдруг!
— Здесь другое.
— Ну, смотри, больше никого не пускай. Дни такие.
— Страстная скоро.
— Я сказал — дни такие, — сердито повторил священник, — легко отделалась.
И скоро перекрестив, пошел к выходу. Бородатый двинулся за ним.
— Батюшка, я ведь в милицию заявление подала! — призналась.
— Что? Тут ты сама решай. Тут твое дело. — Отец Михаил развел руками и вдруг с хитрецою поманил,
