…Он сказал: выведу тебя на чистую воду, чтоб ни гугу:только голый берег да черная заводь туч.Все равно одежды твоих стихов посрываю с тебя, сожгу,будто шкурку царевны-лягушки, — будет огонь мой жгуч.Обнажу пружины твои — немощь, и страх, и страсть,роковую твою оборву ариаднову нить:не хотела ставить меня на подсвечник, в сумочку класть,как цветок, приколоть к груди, как крепкий перстень, хранить!Распатроню тайны твои, часики разобью, и стыджалким алмазом глянет подслеповато: вот —рифмы, скрывательницы пороков и злых обид,анапест — наперсник злодейств, дактиль, кривящий рот…Сверю по Фрейду ход этих звезд, строф —и распахнется ящик Пандоры сей…Видишь, уже сошлись со мною делить уловdeus ex machina, психоанализ, Змей…— О профессор, профессор, кто ты? Колдун? Шутник?Что ты там разгадаешь за мглой, ослепленной светом, спасешься ль сам?В сей жестокий рудник спускаясь, отыскивая тайникв сундучке юродивом, подвешенном к небесам?Злясь, опершись на хвост, вспомни-ка лучше вот что, думай же всякий час:чем полнее пустыня, тем больше звезд, тем слышней «Аллилуйя» — и альт, и бас…А тем паче — с тою встречаясь на каждом взлете, с той самой, с ней…Говорят, что черна она, ан — вся из пристрастных глаз.Оттого все белей мои рододендроны, все острейокеаном пахнет и олеандром. И это — раз.Иль не боишься, строф разорвав кольцо,распотрошив слова,о, ничего моего: собственное лицо —аж волоса дыбом! — увидеть?.. И это — два.ВеснаДаже постмодернист Лев Семенович призывал весну,ждал пробуждения живности, молодой травки, птичьих щедрот,ежился под снегопадом, носимый по ветру, ну —вроде дозвался, а ветер дует, а снег идет…Тогда ему приходит послание: «Дорогой Лев!Смотри, какой у меня пронизывающий апрель и май — ледяной.Даже июнь — и тот, колючим кустом задев,знобит по ночам, пугает красной луной.Метафорой одичанья бредит, эллипсисом: „Я — домой!“Пиррихии и спондеи сбивают шаги,намекая на зыбкость существованья, на ломовойязык, перевозящий такую тяжесть туда, где уже — ни зги…А ведь было когда-то принято, чтоб воздух — горел, дрожал,чтоб земля в цветущих одеждах, беспечальная, налегке…Чтоб конь белейший под гору так прытко бежал, бежал,и всадник его легонько пришпоривал — плеточка у него в руке!..И если он говорил: „Весна!“, то — так решено.И если он говорил: „Жизнь!“, то сразу — любовь: остра.И если уж он говорил: „Смерть!“, то сразу она, но —как бы прекрасная отроковица, потерянная сестра».Знаешь ли тыЗнаешь ли ты язык обстоятельств, на котором с тобой говорит Бог?Понимаешь ли речь случайностей, намеки обмолвок, порванный сон лукавый?Читаешь ли трогательную историю дня, вслушиваешься ли в диалогнеба и персти, левой руки и правой?Знаешь ли, о чем красноречиво свидетельствует внезапная немота?Отчаянно жестикулирует паралич воли? —Свобода в обмороке, иссякли нюхательные солиее, выдохся нашатырь… Так читай с листасмиренные эти буквы — черные дождевые капли.…Вот я и читаю эти голые ветки, этих нищих птиц.Эту хронику поденной вековой барщины, судьбы самовластной барство…И все чаще вспоминаю Саула: отец его посылал искать пропавших ослиц,он так их и не нашел, но в пути повстречал пророка и обрел Царство.Ослицы, впрочем, сами потом нашлись.И пропадали — не зря. Они вернулись домой.Отец был счастлив. Земля была разогрета.Саул был призван на гору и помазан в царя.И все вокруг ликовало, Бога благодаря!Но он обратил себе на погибель призванье это.ПеснопенияIГосподи! Я напоминаю чуму,ураган аравийский, тьмуЕгипетскую, фараонову лесть,а ведь так говорила — петь Господу моему буду, пока я есть!Я с ладоней Твоих глотала Твой виноград,мне казалось — сплошь зарифмован Твой вертогради Твоя запятая всего горячей, остра…И едва ли не Сам Ты — в летящем шелке до пятпрямо здесь стоишь — у самого моего костра!…На меня поднимался самый мятежный полк,и служил у меня на посылках матерый волк,вечеряло небо со мной за одним столом…До сих пор шелестит этот вкрадчивый легкий шелк,уходящий в лепет: лепет, переходящий в псалом.
