чтобы двигаться вперед, производит движения, имитирующие возвращение назад. Мы обязаны возвращаться к своему прошлому, чтобы увидеть настоящее. Увы, движение вперед в осмыслении немецкой трагедии, продекларированное названием романа, осталось неосуществленным — автор постоянно соскальзывает с заявленного им уровня историко-философского исследования в историческую и идеологическую публицистику. На мой взгляд, в осмыслении трагедии «Вильгельма Густлоффа» «краб» Грасса остался в исходной точке. Это в лучшем случае.
Жизнь философа
Хайдеггеровская биография Рюдигера Сафрански залетела к нам как-то вдруг.
За кадром для большинства читателей остался весь европейский полемический контекст, в который была включена эта работа (она впервые вышла в Германии в 1994 году). В нашем же контексте она была сразу помещена на более чем определенное место — эта первая вышедшая на русском языке биография Мартина Хайдеггера попала в серию «ЖЗЛ». И авторский текст оказался трогательно обрамлен примечаниями, рассчитанными на совсем уж неосведомленного читателя, — разъясняющими, кто такой Гёльдерлин (нем. поэт, автор лирического романа «Гиперион»…), Гуссерль (австрийский философ, математик… работал в Германии…) или Файхингер (нем. философ-идеалист…).
Надо сказать, что в каком-то смысле эта книга действительно попала в привычный канон жэзээловских изданий. Биография «героя» здесь выступает рельефом на фоне значительно более широкой панорамы событий времени. Мысль как бы «выводится» из этого контекста. Что вызывает сомнение у автора предисловия к книге — Владимира Бибихина. Переход от непосредственного жизненного опыта к основопонятиям мысли вообще, по его определению, «не относится к удачным биографическим приемам». Действительно, здесь подчас все держится на удачной метафоре. Скажем, во время Первой мировой войны Хайдеггер служил по призыву в армии, исполняя работу метеоролога и даже цензора. Ну и какие выводы следуют отсюда для мысли Хайдеггера?
Задача написания биографии философа на самом деле очень сложна, и тема эта требует специального обсуждения. Хайдеггер — мыслитель без «особой» биографии. Жизнь, размещенная в рамках академической карьеры. Разве что неординарный для ординарного профессора эпизод с Ханной Арендт — их встреча могла направить его личную жизнь по иному пути. И, конечно, нацистский ангажемент… Однако Сафрански настойчиво пытается идти по некоему пунктиру хайдеггеровских «душевных состояний», возводя их к событиям времени, событиям жизни своего персонажа и к его кругу чтения, связывая все это с «появлением» тех или иных «идей». Некоторые эпизоды выглядят совсем уж опасно близкими связками… Лето 1929 года, влюбленность в Элизабет Блохман, невнятное письмо к ней, упоминающее о совместной поездке в Бойрон и посещении церкви аббатства бенедиктинцев. Хайдеггер объяснял ей тогда свое отношение к католичеству. Здесь же, в письме, — переживание, испытанное им во время всенощной в Бойроне: экзистенция, «выдвинутая в ночь», философия Ничто и связь ее с категорией зла, чего не было в докладе «Что такое метафизика?» того же 1929 года… «Не потому ли Хайдеггер именно в письме к Элизабет Блохман заговорил о присущем Ничто аспекте зла, что не мог не видеть в себе самом соблазнителя?» Такова догадка Сафрански. Здесь как бы устанавливается двойное движение. Реальное событие жизни признается непосредственным истоком мысли и, с другой стороны, уже отправляясь от самой мысли, утверждается необходимое «офилософствление» Хайдеггером всего, происходящего с ним. Удобная навесная конструкция. Из вязи разноплановых событий — «реальных», «психологических», «мыслительных» — и состоит текст этой попытки биографии.
Однако за этой биографией следует признать одну особенность. При ближайшем рассмотрении оказывается, что автор жизнеописания всякий раз, и, пожалуй, прежде всего, занят поиском и установлением собственной критической дистанции в отношении своего интеллектуального визави. Иногда даже кажется, что он подспудно и шаг за шагом решает одну, главную, задачу: объяснить скандальный «эпизод» хайдеггеровской биографии — его личную вовлеченность если не в дело нацизма, то в нацистский миф. Так или иначе, появление книги Сафрански пришлось на середину 90-х, когда эта тема продолжала активно обсуждаться европейскими интеллектуалами.
Заметно, как биограф, достаточно подробно излагая историю близких взаимоотношений Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт (на основании книги Эльжбеты Эттингер, получившей доступ к неопубликованному личному архиву Арендт), обнаруживает и, акцентируя, обсуждает те «черты характера» Хайдеггера, которые в конечном итоге «прольют свет» и на его идеологические амбиции. В своем первом письме к Ханне Хайдеггер «явно видит себя в образе психагога», но и позже, обращаясь к ней уже «дорогая Ханна», жестко устанавливает правила их отношений. Важнейшее и строжайшее из них — сохранение тайны. Заставлявшее Арендт испытывать мучительное ощущение собственного не-присутствия. (Кстати, Сафрански и здесь не упускает напрашивающегося перехода — к тому, что позже, в «Vita activa», Ханна Арендт назовет «срединным пространством мира», которое пролегает меж нами и другими, опосредованно соединяя нас с ними, но «сгорает» между любящими, особенно теми, кто принужден окружать свои отношения покровом тайны.) Она не ставит Хайдеггера перед выбором между собой и Эльфридой (женой Хайдеггера). Но тайна нужна Хайдеггеру, не ей. Он не намерен принимать ответственность за судьбу возлюбленной… И более того — что было ясно для Арендт всегда и без всяких слов, — он даже не подозревает, что мог бы у нее чему-то научиться. (Сафрански цитирует здесь известный пассаж из письма Арендт Генриху Блюхеру от 1955 года, накануне выхода ее «Истоков тоталитаризма»: «…я, в общем, готова вести себя с Хайдеггером так, будто за свою жизнь не написала и не напишу ни единой строчки. И это есть не облекаемое в слова, но непременное условие — conditio sine qua non — всех наших взаимоотношений».) И еще — его реакция на рассказы ее о своих любовных историях: он желал ей счастья и назначал новое свидание, давая понять, что его высокая страсть не принадлежит миру мелких страстишек. Он выходил победителем: «…уклоняясь от нравственной обязанности самому принять ответственное решение, он… добился того, что „судьба“ по-господски распорядилась ее, Ханны… притязаниями…» Безграничное высокомерие, в котором Сафрански увидит психологический исток хайдеггеровской претензии быть глубинным идеологом нации.
«Нацистский» эпизод так или иначе растянут более чем на треть книги. Сафрански стремится вычитать у Хайдеггера малейшие намеки на его будущую политическую ангажированность. Скажем, в 1930 году Хайдеггер заявляет, что философия должна «владеть своим временем»; в лекциях 1931/32 года, посвященных чтению Платона, говорит об обязанности философа «со-участвовать в историческом действии». Хайдеггер опьянен, по словам Сафрански, картиной гигантомахии, открывшейся ему на этот раз в сочинениях Платона, и «хочет быть вестником историко-политической и одновременно философской эпифании». Хайдеггер ждет того мига, когда политика должна будет стать философской, а философия — политической… Иначе говоря, биограф «ловит» своего героя на необузданных честолюбивых самопроекциях. Даже стиль изложения здесь становится пародийно-патетичным. По появлению этой интонации можно безошибочно определить те эпизоды, которые, с точки зрения биографа, выявляют этот самый «личностный изъян», то, что послужило пресловутой «вовлеченности». Правда, одновременно Сафрански называет «движения Хайдеггера на политической сцене» «сомнамбулическими движениями философа-мечтателя». Пожалуй, это наболее «снисходительное» объяснение. Однако заметим, что и оно — скорее психологического свойства.
Сафрански подробно, привлекая известные документальные свидетельства (в том числе впервые опубликованные в 1987 году в вызвавшей скандал книге Виктора Фариаса «Хайдеггер и национал- социализм») и хайдеггеровские тексты 30-х годов, рассказывает всю историю поведения Хайдеггера и
