«придурком».
— Да что вы! Обыкновенный работяга. Придурки не ходят на кухню с котелком.
— Куда там работяга! Обыска тут не бывает. Живешь под защитой санитарного врача. Хозяин жарилки. Свой уголок. Раскинь мозгами, растяпа. И напарник дурак, хотя и не глупее тебя.
— Не понимаю что-то…
— Да ну тебя! Шибко грамотный! Не мое дело учить. Дворец занимаешь!
Дворец? Какие же выгоды от дезокамеры и от печки? Шарить по карманам? Но в карманах ничего не найдется, кроме щепотки табака, да и не засуну я руку в чужой карман. В чем же мои выгоды?
Около кухни из раздаточной бывший грузинский нарком Лева вдруг дал мне два черпака баланды, сохраняя при этом строгое лицо, да еще сказал, чтобы слышали стоявшие за мной в очереди:
— На двоих даю. С напарником. — А меня тихо спросил: — Дарагой, ты в дезокамере работаешь? Я зайду к тебе.
В этот же день Лева спустился ко мне в маленькую пристроечку, устроенную поблизости от печки, присел на топчан.
— Как существуем, дарагой?
— Понемножку, — ответил я и подумал: «Чего это он вдруг явился?»
— Что читаем? — Взял книгу с моего столика, полистал. — Тургенев. Проходили в школе. — Откинул книгу, наклонил голову, облокотился. — Дело вот в чем, дарагуша. Послезавтра моются женские бригады. Одежду на прожарку будет носить красивая девушка — черные брови, алые губки. Я хотел бы с этой девушкой встретиться в твоей землянке.
— С женщиной? В жарилке? Я этим не занимаюсь.
— Ты, извини, кушать не хочешь? Рыцарь?
— Лева! — Я рассмеялся. — Там сто градусов.
— Сто нам не нужно, но спешить придется. Как только выгрузите все вещи, сколько там бывает?
— Сорок — пятьдесят, на полу, может, и поменьше.
— Это нас устроит, дарагой. А если пустить сквознячок? Нам бы градусов двадцать. — Он подкрутил усы.
— Видишь ли, трубы не остывают скоро, да и нельзя остужать камеру перед загрузками. Заметят, придется объяснять.
— Пусти сквознячок, дарагой. Оставь мне на земляном полу градусов тридцать.
— Погорим, слушай.
— Попробуем согрешить, дарагой. — Он улыбнулся.
Пятьдесят женщин мылись в бревенчатой бане — говор, стук шаек, плеск воды, пар под потолком; да пятьдесят в предбаннике толпились голые, недовольные парикмахерами.
— Становись ближе! — требовали мастера, держа бритву наготове. — Лицо склони. Руки поднимай. Под мышками! Лобок! А пора и голову остричь. Да мне-то что, но привяжутся к твоим космам. — И уже стрекотала машинка, оставляя на голове светлые полосы.
Распахнулись двери. Вошел заведующий баней Федор Иванович Шишкарев, предупредил, что брать можно только по две шайки воды.
— А если волосы длинные?
— Если уж слишком лохматая — две с половиной шайки. Мыло нарезано — всем хватит.
— Поторапливайтесь! — кричал я пожилым, исхудалым теткам, подносившим одежду. — Тепло падает. Часто распахиваю двери.
— Раздетых сразу две бригады! — оправдывались они. — Колец не хватает. У тебя дрова сырые. Жару мало. Тянешь резину.
— Плотно закрыл дверь! Всё! Камера заполнена.
— Эй, ты! — крикнули мне. — Смотри не пережарь. Подвешивай подальше от труб. Мы не вшивые.
Я обеспокоенно думал: «Не придет она, наверное. Хотя и есть способы отлучиться: одна заключенная попросилась у самоохранников в больницу — сто шагов до хирурга! — другой потребовалось встретиться с нарядчиком, третьей взять газеты в культчасти… Сорвутся мои добавки с кухни. А может, Лева занят. Чистит поди картошку».
— Еще два узла! — Ко мне спустилась по ступенькам чернобровая девушка лет двадцати пяти. — Последние! — Передавая одежду на кольце, она улыбнулась: — С тобой говорили? О камере?
Я кивнул.
Подкинул в топку сухие дрова, увеличилось пламя, стало быть, в землянку сильный жар хлынул, и я посмотрел на градусник, видневшийся из камеры через узкое стеклышко. Ртуть подымалась по столбику. Восемьдесят градусов, девяносто, сто, снова восемьдесят.
Вышел из полуямы по ступенькам и с другой стороны крикнул напарнику:
— Сухих подбрось! Огня мало!
— Успеем! Не торопись. Осиновые кругляки попались. Отдохни. А мы при чем тут? Начальство о сухих не позаботилось!
На градуснике — сто, сто десять. По песочным часам прошло пять минут. Трубы, разумеется, накалены, горячий воздух добирается до рубашек, висящих на кольцах, проник в рукава телогреек. «Не пережарить бы, не сжечь чего-нибудь». До меня одного старательного зека сняли здесь с работы — сгубил узел одежды, близко подвешенный к раскаленной трубе.
Красавица явилась, когда мы выгружали одежду из камеры — было градусов семьдесят на термометре, а следом за ней вошел бывший грузинский нарком Лева, нырнул в мой полуподвальчик и закрыл двери. Я подумал: «Сгорят» — и поубавил жар в печке. Боялся дежурняка, считал минуты, выскакивал по ступенькам наверх — оглядеться. Опасное занятие, но как без него, если не хочешь голодать? Отказать Леве — это поссориться со всеми поварами, а они добьются — потеряю дезокамеру. Придурки крепко спаяны между собой…
Появился заведующий баней Шишкарев Федор Иванович. С порога громко спросил:
— Дела идут? Держишь температуру?
— Держу. Дрова сухие.
— Будь молодцом. — Он спустился по ступенькам ко мне, заглянул на термометр за стеклышком в камере. — Бабенку потеряли. Ускользнула. Могут к тебе сунуться.
— У меня не бывают бабенки.
— Да я так, на всякий случай. — Он поднялся по ступенькам и что-то кому-то сказал.
Красавица высунулась из жарилки мокрехонькая, но я спятил ее и захлопнул дверь, выпустил, только когда убедился в том, что Федор Иванович ушел.
— Господи! — сказала она. — Пот градом. Дайте глотнуть воздуха! Жарища. Умереть можно. А что, наших еще прожаривают? Обалдела. Пекло!
— Сматывайся живо. Схватят — платок потерян, скажи. За платком прибегала.
Выбрался из камеры и Лева со своим пиджаком в руке, с мокрым лицом, похожим на сталинское.
— Успела она убежать? Обливаюсь! Просил сквозняк. Сколько на градуснике?
— Пятьдесят пять. А у вас на полу было примерно тридцать.
— Там еще кто-то пыхтит. До жути темно.
Появился дежурняк из вольняшек. Я обомлел, ноги подкосились. «Ну, влип. Конец».
— А ты чего здесь, Лева? — спросил он.
— Лечебные ванны. По совету доктора накаленным воздухом ревматизм изгоняю из суставов. Очень помогает.
— Знаем. Но ты принимал бы суховоздушные ванны, когда мужики моются, а не бабье. Слушай, банщик. — Дежурняк обратился ко мне. — Потеряли шалашовку. Хитрая сучка. Черненькая, курносенькая. Носила вещи. Как сквозь землю провалилась. А ты, Лева, уходи от греха подобру-поздорову.
— Виноват. Исчезаю. Болели суставы. Ночь не спал. Дай обсохнуть маленько.
Дежурняк погрел колени у топки и ушел, а Лева сказал мне:
— Так и объясняй всем насчет меня. И самому зав. баней… Утром зайди на кухню пораньше.
Был лишь только подъем по лагерю, к раздаточным окошкам еще не успели подойти за баландой, а я
