Серебряный век: женский взгляд
О парадоксах отечественного книгоиздания, точнее, того его сектора, который занимается публикацией наследия «возвращенных» авторов, впору уже писать специальное исследование. Несколько лет назад специалисты и читатели получили тщательно составленную лилльским профессором Л. Алленом книгу «Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников» — при том, что стихи самого Поплавского в сколько-нибудь пристойном виде были изданы много позже. Не так давно томский «Водолей» порадовал нас комментированным изданием «Неизданного и несобранного» Эллиса — серьезного свода «канонического» Эллиса нет до сих пор.
В этом же ряду издательских парадоксов теперь можно назвать и весьма полный корпус писем сестер Аделаиды и Евгении Герцык. Тут, правда, дело не в том, что эпистолярий издается раньше основных сочинений — выпущенные Домом-музеем М. Цветаевой две тоненькие (и заведомо неполные) книжечки «Стихов и прозы» Аделаиды Герцык появились в московских книжных лавках уже около десяти лет назад. Любопытно другое: такого тома писем нет ни у Вяч. Иванова, ни у К. Бальмонта, ни у М. Волошина, ни у многих других, гораздо более сестер Герцык известных писателей той эпохи.
Такое «везение» тех, кого принято числить литераторами второго — третьего ряда, обычно объясняется единственно личным энтузиазмом того или иного исследователя (а также издателя). Случай сестер Герцык не исключение. Практически все последние «герцыковские штудии» (а кроме уже упомянутых «Стихов и прозы» Аделаиды Герцык нынешним «Письмам» предшествовало первое полное издание «Воспоминаний» Евгении и ряд журнальных публикаций; здесь же можно упомянуть и о проведенной в Судаке в середине 90-х годов конференции «Сестры Герцык и их окружение») — заслуга Татьяны Никитичны Жуковской, сотрудницы Дома-музея Марины Цветаевой и внучки Аделаиды Герцык. Читателям «Нового мира» она известна, в частности, по нескольким публикациям из семейного архива Герцык — Жуковских (см. «Новый мир», 1997, № 6; 1998, № 7; 1999, № 5 — последняя публикация, осуществленная Т. Н. Жуковской совместно с Н. А. Богомоловым, включает и некоторые из писем, вошедших в настоящий том).
Рискнем предположить, что для многих читателей том «Писем» сестер Герцык представляет больший интерес, нежели их художественные произведения и эссеистика. И это вполне оправданно, так как и Аделаида, и Евгения воспринимаются сегодня скорее как фигуры фона, люди своей эпохи, а не самостоятельные творцы. Даже самая, пожалуй, известная (и действительно замечательная) работа Аделаиды Герцык — статья «Из мира детских игр» — на слуху сейчас прежде всего благодаря знаменитому отклику на нее М. Волошина. Жестокая и неизбежно «генералоцентричная» история литературы заставляет нас видеть в сестрах Герцык в первую очередь персонажей из окружения Н. Бердяева, Вяч. Иванова, М. Цветаевой…
Так же, впрочем, воспринимали Аделаиду и Евгению и многие современники. За подтверждением достаточно обратиться к известной рецензии В. Брюсова на «Стихотворения» А. Герцык — заметка эта, написанная в разгар внутрисимволистской полемики 1910 года, использована автором, по сути, только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое негативное отношение к поэтике и мировосприятию Вяч. Иванова.
Естественно поэтому, что большинством читателей, как профессионалов, так и «интересующихся», этот том будет воспринят как важный набор сведений о жизни многих известных поэтов, мыслителей, философов. Уверен, что в ближайшее время цитаты из писем сестер Герцык станут неизменным атрибутом исследований о Вяч. Иванове, М. Волошине или Л. Шестове. И это вполне закономерно — как источник по истории культуры начала XX века только что изданный эпистолярный свод стоит в одном ряду с постоянно цитируемыми в работах о названных (и многих других) авторах «Воспоминаниями» Евгении Герцык.
Вместе с тем не стоит забывать, что письма сестер Герцык ценны не только тем, что позволяют уточнить фактические моменты — даты, хроникальные подробности, те или иные конкретные детали. Давно замечено, что для характеристики и понимания таких — «романтических», по терминологии В. М. Жирмунского, — эпох, как русский серебряный век, фигуры второго плана, носители отраженного света, приобретают значение, вполне сопоставимое со значением крупнейших творцов и признанных мэтров. В чем-то они оказываются даже важнее — в них меньше личностного искажения и больше беспримесного «духа эпохи». И несколько коротких писем Е. Герцык к М. Сабашниковой — жене М. Волошина и своей сопернице по любви к Вяч. Иванову — характеризуют внутренний мир человека того времени не хуже, чем сборники самых известных поэтов.
Еще один интерес этих писем — в отраженном в них женском типе. Любопытно следить, как преломляются силовые линии блестящей, но имморальной и полной того, что принято называть духовными соблазнами и этическими провокациями, эпохи в сознании женщины, которую М. В. Михайлова в предисловии к книге сравнила с евангельской Марфой. Речь идет, конечно, об Аделаиде Герцык — случай Евгении, на мой взгляд, более прост и, может быть, более органичен. А в письмах Аделаиды нередко ощутима достаточно явственная внутренняя борьба между традиционно женским взглядом и «серебряновечным» восприятием.
Усложненность человеческих отношений вокруг вячеслав-ивановской «башни» переживается Аделаидой мучительно, но это нисколько не препятствует вере в самого «Вячеслава Великолепного» как в учителя и тайновидца. Беседа с ним в присутствии А. Минцловой приносит А. Герцык сознание, что она «в первый раз принята и признана в мире Духа», и переживается как религиозное действо: «Потом зоркими вопросами они (больше он) стали узнавать мою душу, ступень, на кот <орой> стоит она, сферы, открытые ей. Самыми бедными, неукрашенными словами, самыми честными отвечала я, заботясь только, чтоб была правда. Как перед судом, как перед Богом».
«Грустная любовь» А. Герцык к Д. Жуковскому не снимает эту раздвоенность, а скорее усиливает ее. Свой брак — сложный, как и все человеческие отношения той эпохи, с разрывом между духовным и физическим, с влечением мужа к сестре жены, — А. Герцык то оценивает непосредственно-эмоционально («Думаю, что он вернется послезавтра, и не радуюсь этому — мне легче без него»), то «переводит» на язык серебряного века («Вечером еще придут к нам Цытовичи: надо соборно обсудить и оправдать наш брак»).
Из такого двойного зрения вырастает и сам тип письма А. Герцык, стоящего на грани между обычным бытовым посланием и характерным, опять-таки, письмом человека серебряного века — литературным, выстроенным и в то же время пульсирующим напряжением духовного поиска. Переходы от прачки и коровы к Риккерту с Шестовым и обратно здесь смотрятся абсолютно естественно. Литературные подробности в соседстве с бытовыми одомашниваются и приобретают соответствующее интимное звучание…
А теперь пришло время влить в бочку меда ложку дегтя. Ценность подобного издания не в последнюю очередь заключается в справочном аппарате, прежде всего в комментарии. Так вот, комментарий к «Письмам» сестер Герцык совершенно очевидно избыточен. Наличие в примечаниях сведений, явно лишних для человека с законченным средним образованием, — общая беда многих изданий последних лет, и проблема эта затрагивалась уже неоднократно. Но обсуждения обсуждениями, а принципы комментирования зачастую остаются прежними. Так, едва ли читатель подобной книги будет обращаться к примечаниям, чтобы узнать годы жизни «русского писателя» Л. Н. Толстого, «великого итальянского поэта» Данте или «великого немецкого поэта» И. В. Гёте. Да и справка вроде следующей: «Александр Александрович Блок (1880–1921) — поэт, одна из центральных фигур поэтического Петербурга» — вряд ли окажется ему полезной.
Присутствует в комментарии и довольно значительное количество неточностей и ошибок. Вот лишь некоторые из них: год рождения старшего сына Л. Зиновьевой-Аннибал С. Шварсалона, обозначенный в книге знаком вопроса, — 1887-й; год смерти теософки А. Минцловой, напротив, неизвестен: можно лишь
