И посмотрели бы честно ему в глаза. Он помолчал бы, помедлил: «Ну, нет так нет». И за окном прогремела бы вдруг гроза. Через неделю бы гость уезжал. Вдали Скрылась машина, с аллеи свернув в поля. В левое бы крыло мы к нему зашли, Там записную бы книжку средь хрусталя И безделушек нашли, полистали — в ней Запись: «Четверг, двадцать пятое, пять часов Ночи. В окне привиденье, луны бледней, В правом крыле. Запер левое на засов». Тут бы мы вспомнили, что и садясь в такси, С нами простясь, мимо нас посмотрел — куда? А на сидении заднем, поди спроси, Что там белело: какая-то ерунда, Смутное что-то, как если б тумана клок В автомобиль, незаметно для нас, проник. Возит его за собой он — и, видит бог, Сам виноват, где бы ни жил — при нем двойник! Возит с собой свои страхи. Мы ни при чем. Свет зажигает, потом выключает свет. Штору плотней закрывает, пожав плечом, Фобиями удручен. А у нас их нет? Память линяет, теряет черты в тепле, Контуры тают, бледнеет былая боль. Ночью не выйти ли в сад? Что у нас в крыле Правом? Там мечется что-то в окне, как моль. Бокс Незнакомец меня пригласил прийти На боксерский турнир. Раза три звонил: «Вам понравится. Кое-кто есть среди Молодых. Вы увидите пробу сил. Это очень престижное меж своих И ответственное состязанье, счет, Как по Шкловскому, гамбургский». Я притих И на третий раз, дрогнув, сказал: «Идет». Он заехал за мной на машине; лет Сорока, — я решил, на него взглянув, К переносице как бы сходил на нет Нос и чем-то похож был на птичий клюв. Он сказал еще раньше, когда звонил, Что когда-то стихи сочинял, но спорт Забирает все время, всю страсть, весь пыл, В прошлом он чемпион, а в стихах нетверд. Но они его манят игрой теней, Отсветами припрятанного огня, А еще — как бы это сказать точней? — Стойкой левостороннею у меня. Что польстило мне, но согласиться с ним Я не мог ни тогда, ни сейчас в душе: Бокс есть бокс, и, другим божеством храним, И смешон бы в трусах был я, неглиже… В зале зрителей было немного, лишь Те, кто боксом спасается и живет. Одному говорил он: «Привет, малыш». О другом было сказано: «пулемет». А на ринге топтались, входили в клинч, Я набрался словечек: нокдаун, хук, Кто-то непробиваем был, как кирпич, И невозмутим, но взрывался вдруг. А в одном поединке такой накал, Исступленность такая была и страсть, Будто Бог в самом деле в тени стоял, Не рискуя в свет прожекторов попасть. И я понял, я понял, сейчас скажу, Что я понял: что в каждом искусстве есть Образец, выходящий за ту межу, Ту черту, где смолкают хвала и лесть, Отменяется зависть, стихает гул Ободренья, и опытность лишена Преимуществ, и слышно, как скрипнул стул, Охнул тренер, — нездешняя тишина. Окончание. Начало см. «Новый мир», № 9 с. г.
Маленькие детки — маленькие бедки, сила противодействия равна силе действия: когда-то Юрке драли уши — потом стали забирать в милицию, когда-то в драках он получал ссадины и «финики» — потом пошли переломы носа и сотрясения мозга. Хотя нет, сотрясений каким-то чудом не стряслось: «У меня голова крепкая. Вот Ромке один раз дали по жбану, и уже третий год из академок не вылезает».
«Быть с ним построже»… Да на улице его так лупасили, как у Вити ни на кого бы рука не поднялась, — и как с гуся вода, не успеет пожелтеть один «бланш», как он уже отправляется за новым: беда Юркина была еще и в том, что он не умел подолгу страшиться — где-то в глубине души продолжал верить в снисходительность мира. А когда он терял эту веру, то действовал еще более безбашенно. Классе где-то в четвертом Юрку — за что, теперь и не вспомнить, детская ерунда какая-то — решили в школе припугнуть, наговорили ужасов про милицию, про спецшколу, — хорошо, милиция знала места: выданный Вите в сопровождающие немногословный одутловатый усач в погонах в три-четыре пропахших пересохшей мочой подвала лишь посветил китайским фонариком (их пыльная тьма обнажалась чудовищностью при мысли о том, что сейчас может открыться), всерьез же посвятил себя перетекающим друг в друга чердачным системам (из-за стропильных ребер казалось, что ты в каком-то чреве), и, наконец, у серого ватного лежбища замызганных уродов и уродиц, отбрасывающих еще более ужасные мечущиеся тени, Витя
