тушенки и глубоко задумывается, по каким талонам ее выдают (как раз был в ходу анекдот: «Вы мне вместо мяса яйца отрезали»). Потом опять ее лицо во весь экран внезапно сменяется Сашкиным ухом. Потом снова Ее лицо, и лицо, и лицо, и лицо, и — смех, про который Витя с трудом соображает, что слышит его уже давно. «А глаз меж тем с нее не сводит какой-то важный генерал», — сквозь смех прокрикивается Сашка, и до Вити наконец доходит, что генерал — это он. «Валерия, Лера, — так, значит, она Валерия, — не помнишь, как там дальше?»
Дальнейшие Витины воспоминания наложились друг на друга как на бракованном фотоснимке. В первом слое он снова видел Ее лицо, придвинувшееся так близко (она оказалась почти с него ростом), что глаза ее слились в один огромный глаз, и слышал проникнутый сдержанной горечью очень тихий, но отчетливый голос: «Вы очень подлинный. Вы единственный здесь подлинный».
А сквозь этот слой проступало огромное солнце в конце проспекта и ее царственное движение, которым она увлекла его за руку к этому исполинскому багровому кругу, и его недоверчивая радость — неужто сбылось?.. Он совсем не вспоминал Аню в ту минуту. Он не думал, что причиняет ей какой-то ущерб: то, что происходило с ним, было совсем другое, и спокойно насладиться этим другим ему мешало лишь свое горячее нетрезвое дыхание — хотелось чем-нибудь зажевать набегающую слюну. «Вы, наверно, голодны? — Она была сама проницательность, сама заботливость. — Я заметила, ты за столом почти ничего не ел». — «Неловко очень уж наваливаться — все же сейчас по талонам…» — «Я решила для себя этот вопрос раз и навсегда: если приглашают, пусть платят за свои слова. Или пусть не предлагают, я не люблю лицемерия. Вот я тебя сейчас приглашаю зайти ко мне — я неподалеку здесь живу, — и никаких задних мыслей у меня нет».
Она была не только таинственна, но и чиста — ненавидела лицемерие!
Обычно, войдя с лестницы в квартиру, попадаешь из заброшенности в порядок, но здесь все оказалось наоборот. В первый миг. Во второй же стало ясно, что это не запущенность, а духовность. Разваливающаяся советская полировка соседствовала с ветхой стариной, книги частью стояли, частью лежали, частью полулежали; сравнительно новый диван вместо ножки тоже опирался на неполное серое собрание Достоевского; когда Витя нечаянно задел рассохшуюся этажерку, та вошла в колебательный режим по всем степеням свободы… Но ни разглядывать, ни смущаться времени не нашлось: шагнув из полутьмы прихожей в темноватость комнаты (из пяти лампочек в бронзовой люстре горела одна), Валерия движением нежной тигрицы прильнула к Вите щека к щеке. Обалдев от неожиданности, Витя сделал невольное движение высвободиться, и она, откинув голову, потерянно спросила: «Я тебе совсем не нравлюсь?..» — «Нет, почему, очень нравишься, — забормотал Витя и в подтверждение своих слов приобнял ее за лопатки, лихорадочно ища выход: — Но мы вроде бы поесть собирались?..»
Витю бросило в жар от собственной бестактности, однако хозяйка дома отнеслась к его словам с юмористическим пониманием: «Я и забыла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок!» Она принесла половинку батона, который нужно было разбивать молотком с риском получить осколочное ранение. «А масла нет?» — спросил Витя, видя, что она снова собирается к нему припасть. «Масла нет, кажется, есть майонез», — со смехом ответила она и впилась в его губы страстным поцелуем — Вите не оставалось ничего другого, кроме как изобразить некое подобие ответной страсти.
Его рука на ее спине случайно задержалась на молнии, и Валерия доверительно шепнула: «Это расстегивается», — пришлось и впрямь расстегнуть. Ну а если ты сказал «а»… Витя, однако, остановился где-то на «пэ», а «эр» произнесла уже она, припав на колени и взявшись за ремень его брюк.
Разумеется, Витя был смущен ужасно. Но, стало быть, между продвинутыми личностями так и положено — это вам не бебельские танцы, на которых девушка имела право пригласить парня всего один- два раза за вечер — на «белый» танец. Да и то после второго раза пойдут пересуды. Значит, до какой же степени Валерия ему доверяла, если не побоялась сама стать перед ним на колени!..
Именно Доверие и стало царить в их с Валерией мире… Нет, все-таки в мире, а не в мирке. В этом мире даже ее охотно открываемая (неохотно скрываемая) сутулая нагота служила знаком доверия к нему, Вите, знаком ее уверенности в том, что он не станет сравнивать ее ни с какими-нибудь Венерами, ни тем более с земными женщинами — и прежде всего с Аней. Во-первых, хотя и не в главных, в дезабилье, то есть без белья, Аня старалась показываться пореже, оставляя по себе отпечаток в духе еще одной Венеры; в-главных же — с Валерией у него было все Другое: у них с Валерией нагота служила лишь технологическим условием попадания на пиршество Доверия — бывают такие сверхчистые цеха. В этом сверхчистом царстве Витя не смел даже прикрутить обвисающие дверцы ее шкафа или высвободить стиснутого диваном Достоевского: раз она избрала для себя такую среду обитания, значит, так и нужно, Витя позволил себе лишь увенчать вилкой растрепанные концы электрического шнура от холодильника: обнаженная проволока под током — это чересчур даже для царства Доверия.
Это было царство торшерного полумрака, в котором наиболее отчетливо светились ее глаза и чернели впалые щеки и подглазья. Упавшие на лоб прядки напоминали о трещинах, и Витя ощущал греховность того, чем они только что занимались, ибо это было попыткой утилизировать тайну. Правда, Валерия и здесь уходила в какое-то одиночное плавание, а когда она садилась на постели, обхватив колени, как бы зябко кутаясь в собственные руки, тайна снова возвращалась к ней, и Витя, делая вид, что мерзнет, старался поскорее укрыться в ее черно-красный махровый халат с инквизиторским капюшоном на спине. Свою неискренность в этом пункте он стремился возместить утроенным чистосердечием во всем остальном: с ее появлением именно в мелочах прежде всего и стала выказывать себя прелесть бытия. Даже к Ане он теперь испытывал еще большую нежность. Тем более он и рассказывал о ней исключительно самое трогательное — хотя говорить о ней все же избегал-таки, избегал, Валерии всегда приходилось каким- нибудь тонким образом наводить его на эту тему…
Короче говоря, Ане его связь — да нет, не связь же, Другое — не причиняла никакого ущерба, а Витину жизнь наполняла неиссякаемой прелестью: прелестна была и древняя (на трех гардемаринов хватило бы) запущенность ее жилища, прелестен был и сравнительно чистый ее подъезд, прелестен был и троллейбус, который шел до ее дома, прелестна была и дорожка, ведущая к этому троллейбусу… Вот это, может быть, и есть главный признак чумы — возможность наслаждаться прекрасным настроением, не прилагая труда?
То, что у него с Валерией не было общих знакомых (не считая Сашки Бабкина, вновь решительно утратившего к Вите всякий интерес), что он ничего не знал о ее прошлом, кроме каких-то оброненных с недомолвками мрачных картинок (ее чуть ли не ненавидела собственная мать, чуть ли не надругался над нею тот, кто был первой чистой ее любовью, и детство ее прошло под знаком какой-то грозной болезни, она и сейчас не переносит белого цвета и много чего еще), — все это лишь делало еще более глубокой и непроницаемой кроющуюся в ней тайну. Сам же он в своем доверии забывался, случалось, до такой степени, что начинал пересказывать какой-нибудь тривиальный конфликт у себя на работе и забывался тем чаще, чем неуклоннее он оказывался кругом правым. Разумеется, он чаще всего оказывался правым и у Ани, но Аня старалась лишь внушить ему, что он не хуже других, — в глазах же Валерии он был гораздо лучше.
С какого-то времени, однако, трагизм в ее настроении стал резко нарастать, она все чаще замыкалась в скорбном молчании и на попытку, скажем, погладить ее по руке могла ответить довольно чувствительным выламыванием пальцев, а на попытку развеселить ее — ледяной репликой: «Это шутка дурного тона». Или: «Не комментируй мои слова — иначе я начну комментировать твои». Угроза там, где достаточно просьбы, — вот что ошарашивало. В остальном же — Витя вовсе не был уверен в своей тактичности.
И напрасно — именно из-за неуверенности в себе он и сделался жертвой женщины-вамп (не путать со стервой — стервы питаются чужими огорчениями, вампиры же — наиболее деликатесными сортами нежных чувств). Чтобы завлечь, они опутывают жертву невероятным пониманием, то есть лестью, а когда жертва подсядет, начинают пить кровь, в чем-то непрерывно изобличать. Когда Витя позволял себе кого-то осудить, это немедленно оказывалось деспотизмом или ханжеством, поскольку он и сам был виновен в том же самом — что было чистой правдой, ибо, если рассматривать человеческие грехи в достаточно мощный микроскоп, безгрешных в мире смертных не окажется вовсе. Витя не успел и оглянуться, как все их свидания свелись практически к тому, что он беспрерывно в чем-то оправдывался, даже в том, что изменяет своей фригидной жене.
Постоянно пребывать под судом — почему же он продолжал тянуть эту лямку? Немало народа впало в пасть чуме из-за того, что надеялись вернуть первое ощущение, радость первого, еще не разоблаченного
