Новый Мир ( № 5 2004)

славянских корней, что произвело сильный эффект на читателя. Чаще, правда, мы сталкиваемся не с реальным расширением лексики, а с единичными употреблениями, которые скорее демонстрируют, что автор в принципе знает этот вариант русского языка и может на нем разговаривать. Так, в текстах И. Денежкиной, одного из самых известных представителей молодежной прозы, я обнаружил лишь несколько слов типа “децл”, но никак не особый молодежный язык.

Дефекты сладостного стиля

Приведу все-таки еще один пример сознательного расширения русского языка. Роман Василия Аксенова “Новый сладостный стиль” (опубликован в 1997 году) снабжен комментарием, занимающим десять страниц. В основном это толкование особых “англо-русских” словечек, встречающихся как в речи героев, так и в авторской речи. Например, в основном тексте В. Аксенов пишет: “Однажды пришел старый кореш, актер „Современника” Игорь Юрин, который три года назад „дефектнул” из Совдепа и в Париже женился на марокканке…”, а в комментарии уточняет: “… дефектнул … (от английского to defect — нарушил долг, дезертировал)”. Приведу еще несколько примеров без комментария (то есть без объяснения значения) и полагаю, что для тех, кто не знает английского, они покажутся по меньшей мере странными:

“Временами ошеломлял громогласный пейджинг”;

“— Шатапчик, мама! — пресек ее муж. — Дома только по-русски!..”;

“Ясность вносило только ядро солнца, висевшее над грядой в мутном вареве городской поллюции, имея в виду только американский, никоим образом не русский смысл этого слова”;

“Где тут мой кьюти дики-прики? Дай-ка я его накрою своей вэджи-мэджи!”.

Можно предположить, что лишь отчасти этот роман написан на брайтонском диалекте русского языка, а в большей степени автор увлечен своей собственной языковой игрой. В пользу этого предположения говорят два последних примера, где Аксенов играет на столкновении двух языков. При этом кажется практически невероятным, что найдется какой-нибудь русский (включая и самого автора), который действительно, говоря по-русски, использует слово поллюция в “американском смысле”. Причина очень проста: этому мешает как раз русский смысл. Точно так же употреблению пейджинга в данном значении помешает уже заимствованный из английского пейджер, а дефектнуть — слово дефект в русском языке. Особенно нелепы для коренного русского уха, вдоволь наслушавшегося рекламы типа “Сникерсни!”, “сникерсы на каучуке” (с комментарием: “от англ. sneackers — спортивные туфли, кроссовки”).

Таким образом, можно говорить о не слишком удачной языковой игре, но сути дела это не меняет. “Эффект хонтуя” имеет место и в этом романе. Ведь в языке русских эмигрантов, в отличие от русского литературного, существуют и шатапчики, и трехбедренные квартиры, возможно, даже и сникерсы на каучуке, и уж точно мазерфакеры и мессиджи . Последним, впрочем, уже удалось пересечь океан.

 

Писатели и их читатели

Зачем писатели расширяют, раздвигают язык? Имеют ли они при этом в виду сузить собственную аудиторию, поскольку лишь ограниченное количество читателей владеет расширенным вариантом русского языка? На мой взгляд, очевидно, что язык в соответствии со своими основными функциями выступает как инструмент строительства нового мира. Расширение лексики языка дает возможность создания периферийных миров (центральный мир в принципе обслуживается основной лексикой), а затем и погружения в них. Кстати, и неудачные языковые эксперименты порой производят определенный эффект. Так, даже сникерсы на каучуке создают некоторую реальность, правда в большой степени мультипликационную. Ответ на второй вопрос так- же более или менее ясен. Едва ли писатели хотят сужения своей аудитории. Даже произведения, изначально написанные для узкого круга на особом птичьем языке, часто находят читателя за пределами этого круга. Из приведенных примеров это только в некотором смысле касается “Паутины”, созданной в Интернете и существовавшей исключительно в нем несколько лет. Тем не менее и в тексте “Паутины” ощущается претензия на ббольшую значимость, что и подтверждается “бумажной” публикацией. Итак, то ли авторы рассчитывают на неленивого читателя, то ли считают, что и ленивый осилит их текст. И здесь мы переходим к гораздо более любопытному моменту — читательской стратегии, во многом объясняющей распространение “эффекта хонтуя” именно в наше время.

У автора нет надежды, что используемые им слова войдут в литературный язык, у читателя нет надежды полностью понять читаемый текст. Я так привязался к этому хонтую по одной простой причине. Я,